Роберт Уилсон - Немые и проклятые
— То есть ему не грозил коммерческий или финансовый крах?
— Об этом нужно расспросить бухгалтера Веги. Впрочем, бухгалтер лишь считал деньги. Он вряд ли был в курсе всей финансовой деятельности компании.
— А кто мог быть в курсе дела?
— Рафаэль сам был финансовым директором своей компании.
Фалькон протянул ему блокнот. Васкес записал имя бухгалтера — Франсиско Дорадо — и его адрес.
— Не известно ли вам о каком-нибудь назревающем скандале с участием сеньора Веги или его компании? — спросил Фалькон.
— Постойте! Теперь я вас узнал, — вдруг перебил его сеньор Васкес и впервые улыбнулся, показав неестественно безупречные зубы. — Фалькон. Я сразу и не догадался… Что ж, старший инспектор… Вы до сих пор живы-здоровы, работаете в полиции, а ведь мой клиент не пережил ничего даже отдаленно похожего на ту трагедию, что пережили вы.
— Но я не совершал преступления, сеньор Васкес. Мне не грозило бесчестье или позор.
— Позор, — повторил адвокат. — Вы думаете, в современном мире позор имеет прежнюю силу?
— Все зависит от общества, в котором вы строите свою жизнь. От того, насколько для вас важно его мнение, — сказал Фалькон. — Кстати, завещание сеньора Веги хранится у вас?
— Да.
— Кто, кроме сына, ближайший наследник?
— Как я сказал, у него нет семьи.
— А у жены?
— У нее сестра в Мадриде. Родители живут здесь, в Севилье.
— Нам нужен кто-нибудь, чтобы опознать тела.
В дверях появился Перес.
— Вынули записку из руки сеньора Веги, — сказал он.
Они вернулись на кухню, протиснулись мимо криминалистов, которые толпились в коридоре со своими чемоданчиками и ждали, пока их пустят на место преступления.
Записка уже лежала в пластиковом пакете для улик. Кальдерон подал ее инспектору, подняв брови. Фалькон и Васкес нахмурились, прочитав текст, и не только потому, что двенадцать слов были написаны на английском.
«…растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…»
2
Среда, 24 июля 2002 года
— Вы понимаете, что означает эта фраза? — спросил Кальдерон.
— Совершенно не понимаю, — ответил Васкес.
— Почерк кажется вам обычным?
— Определенно это почерк сеньора Веги… все, что я могу сказать.
— Он ничем не отличается от его обычного почерка?
— Я не эксперт, господа, — замотал головой Васкес. — Мне кажется, когда он это писал, рука его не дрожала, но почерк выглядит скорее тщательным, чем беглым.
— Я бы не назвал это предсмертной запиской, — заявил Фалькон.
— А как бы вы это назвали, инспектор? — спросил Васкес.
— Загадкой. Это требует расследования.
— Интересно, — сказал Кальдерон.
— Правда? — отозвался Васкес. — Принято считать, что работа следователя очень увлекательна. Теперь я вижу: так оно и есть.
— Не думаю, что убийце наша работа представляется такой уж увлекательной. Ему-то совсем ни к чему, чтобы его поступки расследовали, — усмехнулся Фалькон. — Ведь он надеется от нас улизнуть. К чему я об этом говорю? Чуть раньше вы сказали, что случившееся с семьей Вега похоже на самоубийство. Но что, если это все-таки убийство? В таком случае убийца изо всех сил постарался бы навести следствие на пришедшую и вам в голову мысль, подсунув нам внятную предсмертную записку, а не замысловатую фразу, заставившую следственную группу задуматься: «Что все это значит?»
— Если только он не сумасшедший, — сказал Васкес. — Не один из этих серийных убийц, бросающих вызов обществу.
— Ну, какой же это вызов! Обрывок записки, написанной рукой сеньора Веги, отнюдь не выглядит как попытка психа раззадорить следствие. Это слишком двусмысленно. И потом, на месте преступления нет деталей, которые мы ассоциируем с убийцей-психопатом. Например, такие люди придают значение положению тела. Они встраивают в картину элементы своей одержимости. Обозначают свое присутствие, дают понять, что здесь не обошлось без работы изощренного ума. В кадре, смонтированном серийным убийцей, нет случайностей. Бутылка жидкости для труб не остается там, где упала. Всему придается особое значение.
— Что же получается? Супругов Вега убил некто неизвестный в расчете, что полиция станет расследовать дело? Да какой нормальный человек на это пойдет? — спросил Васкес.
— Человек, имевший вескую причину ненавидеть сеньора Вегу и желавший, чтобы все узнали, кем он был на самом деле, — ответил Фалькон. — Возможно, вам известно, что расследование убийства — процедура очень неделикатная. Чтобы найти мотив, мы должны не только провести вскрытие тела жертвы, но и обнажить, вывернуть наизнанку жизнь погибшего. Нам придется вникнуть во все аспекты его деловой, общественной, публичной, частной жизни настолько глубоко, насколько это возможно. Может быть, сам сеньор Вега…
— Но вы ведь не сможете заглянуть человеку в голову, правда, инспектор? — перебил его Васкес.
— …пытается передать нам сообщение. Сжимая записку в кулаке, он, возможно, просит нас расследовать это преступление.
— Простите, что перебиваю, но это очень важно! — горячился Васкес. — За годы работы я убедился: у каждого человека три голоса — публичный, чтобы говорить с миром, частный, который он оставляет для семьи и друзей, и самый сложный из них — голос, звучащий в его голове. Тот, которым он говорит с самим собой.Успешные люди вроде сеньора Веги — я знаю это точно! — никогда и никому не позволят услышать этот голос: ни родителям, ни жене, ни своему первенцу.
— Дело не в этом, — сказал Фалькон.
— Дело в том, что мы проникаем в суть, — поддержал его Кальдерон. — Изучаем поступки человека, его поведение с другими… с разными людьми и на этом основании составляем психологический портрет жертвы.
— Поверьте моему опыту: действуя таким образом, вы услышите лишь то, что он позволит вам услышать, — возразил Васкес. — Позвольте показать вам кое-что, и вот тогда вы скажете, удалось ли вам постичь внутреннюю суть сеньора Веги. Мы уже можем пройти через кухню?
Позвали Фелипе и Хорхе, чтобы проверить кухню и освободить проход. Фалькон дал Васкесу пару резиновых перчаток. Они прошли к двери, ведущей в комнату-кладовую, три стены которой занимали высящиеся от пола до потолка холодильники из нержавеющей стали. На свободной стене развешан впечатляющий набор ножей, топоров и пил. На белых плитках пола ни пятнышка, чувствуется слабый хвойный запах моющего средства. Посреди комнаты стоял деревянный стол со столешницей толщиной в тридцать сантиметров. Ее выцветшая поверхность была испещрена надрезами и зарубками, в середине выемка, край стола в лохмотьях от постоянного использования. Глядя на этот стол, Фалькон ощутил холодок надвигающегося ужаса.
— А здесь он хранит трупы, верно, сеньор Васкес? — спросил Кальдерон.
— Загляните в холодильники и морозильные камеры, — ответил адвокат. — Там полно трупов.
Кальдерон открыл дверь холодильника. Внутри находилась половина освежеванной коровьей туши — мясо было глубокого темно-красного цвета, почти черное в местах, не покрытых радужной пленкой или слоем сливочно-желтого жира. В холодильниках с другой стороны хранилось несколько бараньих туш и розовый поросенок. Голова поросенка была отрезана и висела на крюке, уши топорщились, глаза прикрыты длинными белыми ресницами, словно он спокойно спал. За остальными дверями оказались куски замороженного мяса, упакованные и уложенные в корзины или просто навалом лежащие в глубине темной заиндевелой камеры.
— Что вы на это скажете? — спросил Васкес.
— Да, Вега не был вегетарианцем, — произнес Кальдерон.
— Он любил сам разделывать мясо, — сказал Фалькон. — Где он его брал?
— На специальных фермах Сьерра-де-Арасена, — ответил Васкес. — Он считал, что севильские мясники не имеют ни малейшего представления о том, как следует обращаться с мясом, как его правильно разделывать и развешивать.
— Значит, он прежде работал мясником? — спросил Фалькон. — Вам известно, где и когда?
— Я знаю только, что мясником был его отец, пока не лишился жизни.
— Лишился жизни? Что это значит? Он был убит или?..
— Этими словами Вега всегда говорил о смерти родителей. «Они лишились жизни». Он никогда не объяснял, а я не просил объяснений.
— Сколько лет было сеньору Веге?
— Пятьдесят восемь.
— То есть родился в сорок четвертом… через пять лет после окончания гражданской войны. Значит, ее они пережили, — задумчиво проговорил Фалькон. — Вы не знаете, когда они погибли?
— А это важно, инспектор? — спросил Васкес.
— Мы выстраиваем картину жизни жертвы. Если бы они, скажем, погибли в автокатастрофе, когда сеньор Вега был ребенком, это могло серьезно повлиять на его психику. Если их убили — совсем другое дело: в таком случае остаются вопросы, на которые нет ответа; в особенности если никто за это не поплатился. У человека может развиться некое стремление не то чтобы найти причину — это почти всегда не в его силах, — но доказать что-то самому себе. Понять, кто он есть в этом мире.
