Фридрих Незнанский - Осужден и забыт
– Если вы не против, я чуть-чуть поработаю. Мне нужно написать пару писем, а вечером здесь абсолютно нерабочая атмосфера.
– Пожалуйста, – кивнул я.
– Располагайтесь.
Я присел.
– А коньяк вы открывайте, открывайте! И устраивайтесь без стеснения.
У Алены в купе было гораздо уютнее, чем в нашем. Все-таки умеют женщины создавать вокруг себя домашнюю атмосферу. Там салфеточка, тут платочек, полотенчико аккуратно сложено, кружавчики из-под простыни… Никто не храпит. Благодать! Я полулежал на полке, читал книгу и время от времени прихлебывал коньяк. Алена сидела на соседней полке, скрестив ноги по-турецки, быстро бегала пальцами по клавиатуре ноутбука и казалась полностью погруженной в работу. Я уже не чувствовал себя стесненным. Казалось, мы знакомы целую вечность.
– Ну все, батарейки сели! – изрекла наконец Алена, сделав последний аккорд на клавиатуре и закрыв ноутбук. – Придется снова подзаряжать аккумулятор от розетки.
Она несколькими глотками допила коньяк.
– Как уютно, – произнесла она чуть охрипшим голосом, глядя в окно и зябко поводя плечами. – У нас здесь тепло, а за окном холодно, совсем зима… И мы едем куда-то в глушь. Словно бежим от всего света!
Она подняла на меня взгляд, от которого по всему телу пробежали электрические искры.
– Юра, закройте дверь.
Я не шелохнулся, глядя на Алену взглядом загипнотизированного кролика. Итак, что-то начинается. Если я ошибся в своих предположениях, через некоторое время она предпримет попытку… Только вот чего именно? Ну ладно, посмотрим. Рискнем.
Она перешагнула на мою полку. Теперь мы сидели рядом, и Алена касалась своими узкими ступнями в шелковистых черных колготках моих ног. От этого поглаживающего прикосновения по спине пробегали мурашки.
– Разве это не здорово? Мы одни, так далеко от всего остального мира… Словно плывем на обломке «Титаника»…
Ее влажные полуоткрытые губы приблизились к моему лицу. Я с замиранием сердца повторил про себя как заклинание: «Только не расслабляться, Гордеев!», зажмурился и поцеловал Алену.
Некоторое время мы молча целовались, как подростки в подъезде, причем Алена проявляла большую сноровку и изобретательность. Затем мои руки сами собой стали пробираться по ее плечам ниже и ниже, пока не проникли под джемпер и не прикоснулись к ее теплой шелковистой коже.
– А вы вовсе не такой уж строгий, каким кажетесь! – поощрительно прошептала мне в ухо Алена. – Не трогайте бюстгальтер, у него хитрая застежка. Я сама расстегну…
…Примерно через час, придя в себя, я осторожно ощупал руки и ноги. Потом провел руками по телу. Подвигал головой. Никаких болевых ощущений. Значит, все опасения были напрасными.
Я смотрел на беспечно спящую Алену. Да, Гордеев, у тебя самая обыкновенная паранойя!
Поезд грохотал, вагон покачивало и заносило в стороны. Я оделся и вышел в коридор. И сразу почувствовал прилив энергии. Я стоял у окна и обозревал проплывающий за окном унылый пейзаж, припорошенный снегом и тонущий в сыром тумане. Долгий переезд в Красноярск и последующее путешествие в Кыштым, до сего дня державшие меня в постоянном тоскливом ожидании трудностей, вдруг перестали пугать.
– Привет, – сказала Алена, появляясь в дверях купе.
– Идем пить кофе? – бодро предложил я.
Она посмотрела на меня снизу вверх.
– Нет, пожалуй, я не хочу…
– Ладно, тогда я пойду один.
Алена тоже почувствовала, что за это короткое время произошли какие-то перемены.
– Ну ладно, идем вместе, – миролюбиво согласилась она, а про себя, видимо, подумала что-нибудь вроде: «Все мужики – самовлюбленные идиоты, на него чуть посмотришь, а он уже копытом бьет и землю роет от осознания собственной крутости!»
За ужином я болтал без умолку. Алена молчала и после ужина, сославшись на головную боль, сразу ушла к себе. Через некоторое время я тоже пошел в ее купе…
Оренбург проезжали ночью. Я проснулся, выглянул из окна и увидел на освещенном яркими фонарями перроне фигурку моей знакомой. Меня даже посетило минутное желание выскочить из вагона и попрощаться… Но я вовремя заметил, что Алену встречает супруг – толстый седовласый дядька, приехавший с телохранителем. Рядом с Аленой супруг казался ее отцом.
Я испытал ни с чем не сравнимое удовольствие от заочной победы молодого любовника над седовласым мужем, местным миллионером, с которым даже не был знаком.
Кутаясь в богатейшую чернобурку, Алена стояла возле джипа, умудрившегося въехать на перрон, и, вероятно, отдавала указания шоферу-телохранителю, как разместить ее чемоданы, чтобы не помять, не испортить столичные покупки. Обернувшись к моему вагону, она вряд ли увидела меня в темноте купе, но почти наверняка подумала: «И этот такой же болван, как остальные!» – потому что тут же равнодушно повернулась к толстяку мужу.
Проснулся Турецкий и заявил, что хочет есть. Он тут же разложил на столике крутые яйца, докторскую колбасу, принес себе крепкого чая. В стакан он обильно доливал коньяк.
– Ну что, – спросил он, – попрощался со своей киллершей?
Я кивнул.
– Ну и что оказалось у нее за пазухой? – нетактично продолжил Турецкий. – Небось двуствольный гранатомет «Муха»?
При этом он подмигнул.
Я молча налил и себе полстакана коньяку и залпом выпил.
…На тайной сходке в помещении бывшей столярной мастерской авторитеты Кыштымской зоны постановили: выдвинуть начальнику колонии ультиматум. Если в трехдневный срок начальник не примет меры, то поднимать бунт, брать в заложники контролеров и требовать, чтобы на зону пропустили группу журналистов с телевидения, лучше всего с ОРТ…
Перед последним голосованием мнения разделились. Что касается бунта, тут двух мнений быть не могло, а вот по поводу требований к начальству?..
– Вездеход надо брать, бабки и стволы, а не журналистов! – сипел сгоревшими от кокаина связками курганский авторитет Белый. – Уходить на вездеходе в тайгу. Под видом журналистов они спецназ пришлют с волынами да автоматами, и всем нам кирдык!
Он провел рукой по горлу, для большего эффекта закончив фразу витиеватыми матюгами.
Другие идею бунта с побегом не разделяли, но соглашались, что на случай возможного столкновения со спецназом неплохо было бы обезопасить себя, захватив для начала оружейную комнату или, на худой конец, обезоружив нескольких охранников…
– Чем тут от голода подыхать, как скотам, пусть лучше пристегнут по трешнику и отправят по этапу, на любой другой зоне будет лучше, чем тут!
…Пока шла сходка, Трофимов держался особняком, молчал, своего мнения не высказывал, а лишь курил, выпуская в кулак клубы вонючего махорочного дыма. Но когда пришло время голосовать, он проголосовал за план, который одобрило большинство. Затем была составлена петиция на имя начальника колонии. Трофимов написал ее под диктовку многих голосов. Зачитанная вслух, петиция вызвала одобрение авторитетов.
Оставалось ее передать. На роль парламентера Трофимов предложил уже знакомого дежурного, который этим утром бесполезно пытался добиться для него встречи с начальником третьего блока. Солдат был немедленно найден, и за десять пачек сигарет согласился в свое следующее дежурство передать письмо начальнику зоны.
… На Колыме, где тундра и тайга кругом,
Среди замерзших елей и болот.
Тебя я встретил с твоей подругою,
Сидевших у костра вдвоем.
Заунывный голос Малька, аккомпанировавшего себе на старой, раздолбанной и расстроенной гитаре, раздавался под почерневшим от времени и потрескавшимся от сырости потолком. Зеки вслушивались в неказистые строки старой, тысячу раз уже слышанной, но все-таки не наскучившей песни.
Шел мягкий снег и падал на ресницы вам,
Вы северным сияньем увлеклись.
Я подошел к вам и руку подал,
Вы встрепенулись, поднялись.
И я заметил блеск твоих прекрасных глаз,
И руку подал, предложил дружить.
Дала ты слово быть моею,
Навеки верность сохранить.
– Эх-х! – с чувством вздохнул кто-то. – Вот так бы… познакомиться…
Остальные с осуждением глянули на расчувствовавшегося зека.
– Не мешай, – зашикали на него слушатели.
В любви и ласках время незаметно шло.
Пришла пора, и кончился твой срок.
Я провожал тебя тогда на пристань,
Мелькнул твой беленький платок.
С твоим отъездом началась болезнь моя.
Ночами я не спал и все страдал.
Я проклинаю тот день разлуки,
Когда на пристани стоял.
А годы шли, тоской себя замучил я
И встречи ждал с тобой, любовь моя,
По актировке, врачей путевке,
Я покидаю лагеря.
Трофимов лежал на своей «шконке», заложив руки под голову, и вспоминал. Воспоминания последнее время стали все чаще посещать его в минуты, когда можно было более-менее чувствовать себя спокойно, без обычного зековского настороженного, почти звериного внимания. А собственно, почему «почти»? Жизнь на зоне и свои порядки больше смахивают на звериные, чем на человеческие. Так же, как среди диких зверей, человек тут может рассчитывать исключительно на себя. Каждую секунду должен ожидать всего чего угодно – удара заточки, сделанной из куска арматуры, провокационного слова, после которого ты, в соответствии с теми же звериными законами, должен будешь совершить гадкий поступок… Так же, как среди диких зверей, здесь не существует понятий «совесть», «честь», «долг», «любовь», несмотря на то что эти слова присутствуют в большинстве тюремных песен. Нормальные человеческие отношения приобретают здесь настолько извращенные формы, что «человеческими» их назвать язык не поворачивается. Это отношения человекообразных существ. Немногим удается сохранить себя. Трофимов сумел…
