Екатерина Лесина - Вечная молодость графини
Утро застало Дьердя молящимся.
И солдаты, обычно безверные, тоже сгрудились у костров, слушая звонкий голос молоденького монашка. Откуда он взялся? И зачем? Но прогнать его Турзо не посмел, более того, велел дать монашку одну из вьючных лошадей.
– Вы восстановите справедливость. Почти, – сказал тот, забираясь в седло. Босые, избитые в кровь ноги, уперлись в стремена, а худые руки вцепились в поводья куда уверенней, чем в четки. – Совсем вам не позволят. Но помните, главное – остановить ее.
И ветер толкнул в спину.
Чейте началось с мертвых деревень. Низкие дома скрывались в снегу, и белый, он хранил на себе лишь звериные следы. Изредка где-то вдали появлялись нити дыма, чтобы тут же растаять в мутном небе. Начавшийся снегопад скрывал пути и выравнивал дороги, и Дьердю пришлось замедлить шаг.
Монашек оказался неожиданно полезным. Местный, он ловко находил путь и вел отряд по горам, словно пророк Моисей по пустыне Синайской.
Дважды приходилось спешиваться, до того узки были горные тропы. Но монашек отказался от сапог. Голые ступни его ломали наст, окрашивая розоватым колером, а он, упрямец, твердил молитву. И святость человеческая наполняла души людей.
– Кто ты? – спросил Дьердь на одном из привалов, когда монашка подвели к костру.
– Человек, – ответил монах, глядя сизыми больными глазами.
– Садись. Ты помогаешь нам?
– Не вам. Богу.
– Почему?
– Потому что это правильно, – он все же не выдержал и протянул к огню синеватые ладони. – И потому, что время пришло.
Кого другого за подобную дерзость Турзо велел бы выпороть, а то и вовсе бросил бы тут, оставив самого разбираться с волками, что уже который день шли за караваном. Но сей человек внушал если не страх, то опасение тем, что и вправду был крепок верой.
И Турзо подал ему свою чашу с подогретым вином.
– Благодарю, – монах поклонился, принимая дар. Его манеры свидетельствовали о том, что он знал жизнь иную. – И вы правы. Господь открыл мне милость свою недавно. Он дал мне шанс спастись и получить прощение. То место, куда мы идем… там давно позабыли имя Его. Там славят имена иные, и Дьявол, великий Обманщик, прячется за новыми масками.
– Вы были в Чейте? Что там происходит? Слухи, доходившие до короля, весьма… странны.
Монах пригубил вино. Он пил медленно, наслаждаясь каждым глотком.
– Я был в Чейте. Я жил в Чейте. И в ее покоях. Она и вправду прекрасна. Каждое утро она просыпается вместе с солнцем и, садясь у зеркала, начинает расчесывать волосы. Мне нравилось смотреть, как меняется ее лик. Сколь возвышенным он становится. Сколь прекрасным. Мне думалось, что такая красота, возможна лишь милостью свыше. А выяснилось, что Бог здесь ни при чем.
Верные соратники подходили к костру, рассаживались на плащах.
– Когда же волосы ее становились легки и обретали прежнюю черноту, она звала служанок. Звук медного колокольчика разносился по замку, и по зову его в комнату Эржбеты входила Йо Илона. Это женщина из руссов, огромная, словно сама гора. Ее груди тяжелы, а живот необъятен. Однажды Йо Илона кулаком разломила наковальню, а вторым – вышибла дух из кузнеца, посмевшего сказать обидное про госпожу. Йо Илона приносит детей. Они сидят на плечах ее, словно птенцы, и держатся за желтые косы.
– То, что говоришь ты, странно, – сказал Турзо, знаком приказывая подать еду.
– Это чужие дети, те, кого Эржбета велела привести в свой замок, желая воспитать людей верных и преданных. Собственные ее дети разлетелись по миру. Графиня целует каждого ребенка, и те плачут, потому что души их горячи, тогда как губы Эржбеты холоднее льда.
Соленое мясо, подогретое над огнем, лишено вкуса, как и холодный, зачерствелый хлеб. Но люди едят. И слушают, впитывая каждое слово.
– Когда детей уносят, Эржбета снова садится перед зеркалом, и служанки начинают скрести ее лицо. Они натирают его лимонным соком и перепелиными яйцами, медом и творогом, перетертыми листьями мяты и жиром белых овец. Они мажут его тайными мазями, которых у Эржбеты целый сундук. Они читают заклятья, призывая тайные силы.
– Ведьма! – голос был слаб и тонок, но вместе с тем подобен камню. Он пробудил ропот, что побежал по толпе, становясь все громче.
Ведьма.
А монах, точно не слыша, продолжал.
– И когда кожа ее вновь становится белее белого, Эржбета позволяет служанкам одеть себя. Затем она спускается в парадный зал, садится в кресло, которое прежде занимал ее супруг, и сидит в нем часами. Она не нуждается ни в еде, ни в питье, ни в молитве. Ее взор устремляется в огонь. И Дьявол рисует для Эржбеты письмена. Когда же наступает вечер, Эржбета уходит в башню. Я не знаю, что в ней. Но кричат там часто.
Люди, переглядываясь, крестились. Сам Дьердь испытывал желание ударить монашка по щеке, вырывая из этого странного отупелого состояния.
Врал ли он?
Говорил ли правду?
Люди, каковым удавалось добраться до королевского трона, валялись в ногах и молили о защите. Они рассказывали о Кровавой Графине, что вылетала по ночам из замка, чтобы пить людскую кровь. Другие обвиняли в воровстве детей и прелюбодеянии. Третьи – в черном колдовстве. Четвертые, приведенные в качестве свидетелей, немо выли.
И плач людской переполнил чашу королевского терпения:
– Иди, – сказал он, уже не король, но император Матвей. – Иди и узнай, что там делается.
– А если они говорят правду? – осторожно спросил Турзо, предчувствуя, что оба рода – и Батори, и Надашди – не обрадуются вмешательству в дела вдовой графини.
– Если… если так, то в руке твоей – моя справедливость.
И слова эти разнесли. Видать, долетели они и до ущелья в преддверии Карпат, приманив безумного монашка с его страшными историями.
– Я ей помогал, – произнес он, неловко вставая на колени. – Я был молод и глуп. А она пообещала мне власть, богатство и силу, с которой ничто не сравнится. Хитер Дьявол. Слаб человек. Я сказал: да будет так. И стало так. Мне пришлось идти с гор вместе с Фицке, мерзостным горбуном. И ходил я от замка к замку, от дома к дому. И спрашивал: имеете ли вы дочерей, каковые прекрасны и горды? Желаете ли вы дочерям своим счастья? Ежели желаете, то отдайте их Эржбете Надашди в замок Чейте, ибо тогда графиня научит дочерей ваших всему, что надлежно знать девице хорошего рода. И найдет им женихов. И будет счастье всем, какового никто не видывал. Голос мой был сладок, а вид богат.
Человек у костра был мерзок. И многие, восхищавшиеся крепостью веры его, отвернулись. Гнев появился на их лицах и жажда мщения. Дьердь поднял руку, успокаивая люд.
– И многие верили. Они собрали дочерей, дав наставленье во всем слушаться госпожу Надашди, и выставили тех из дому. Они в гордыне своей надеялись, будто смогут породниться с каким-нибудь из древних семей. На этих руках кровь невинных.
Пламя, вскипев, облизало ладони и стекло рыжими искрами. Руки же остались неопаленными.
– Эржбета и вправду учила их. Она ведь была умна и сведуща во многих вопросах. Она знала тысячу трав и язык греков. И то, как держать замок, и то, как встречать гостей. И то, как убивать, чтоб не осталось следов. Первые умерли от лихорадки, что сковала члены их и сожгла изнутри, оставив тела иссушенными. И Эржбета надела наряд печали, самолично написала письма родичам и велела снарядить богатые похоронные кортежи. Однако не прошло и месяца, как погибли еще трое, и многие заговорили о неведомой болезни, что поселилась в замке Чейте. А когда смерти продолжились, все уверились – проклятье висит над домом. И это истинно так, ибо Дьявол поселил в доме сем дитя свое.
Монашек вскочил и руки распростер над костром:
– Ладиславом меня звали! Помните это имя! Молитесь за несчастного, что душу потерял.
– Сядь! – рявкнул Дьердь Турзо, сам же поднялся и, окинув взором солдат, повелел: – Разойдитесь. Скоро мы будем в Чейте. Скоро выясним все.
Ох Эржбета…
Славен был род Батори, да только перемололо время эту славу. Умерли его короли, отвернулись от него императоры, память троном меченых коротка, как миг. Исчезли родичи, друг за другом уходя в сырую землю, и отблески былого величия лишь продляли агонию.
Иссякла сила Батори.
И ныне рукой Дьердя Турзо будет срезана еще одна ветвь с оскудевшего древа.
Замок вынырнул из снежной мглы. Ветер разбивался о высокие стены Чейте, выла метель, набрасывая снежное покрывало, и редкие огни сверкали сквозь ночь, как волчьи глаза.
