Татьяна Устинова - Неразрезанные страницы
– От него крышка отвалилась, – наконец выговорила она. – Когда я им стукнула этого, который… Ну, в общем, вчера. Теперь он состоит из двух отдельных частей.
– Его нужно в издательство везти, – растерянно сказал Алекс. Он понимал, какая это катастрофа – погибший ноутбук! Особенно для человека, у которого вся жизнь в словах, а они погибли вместе с компьютером. – Его нужно срочно везти, снимать информацию с жесткого диска! Все можно восстановить.
– Там нечего восстанавливать.
Он помедлил.
– Что?..
Клетчатая гора завозилась, изменила форму. Маня повернулась и медленно, одну за другой, распрямила ноги. Теперь она смотрела в потолок.
– Нечего восстанавливать, Алекс. Только старые романы, но они и так есть в издательстве, у Катьки.
– При чем здесь старые романы?.. Там наверняка еще полно… – и он осекся.
Маня скосила на него глаза и усмехнулась:
– Вот именно. Ничего там больше нет. Только тексты, которые уже никому не нужны.
Он не умел уговаривать. И жалеть тоже не умел.
Все было наоборот – Маня жалела и уговаривала его, и он позволял ей это. А раньше его жалела и уговаривала мать, а до нее бабушка, вот он и не научился сам жалеть.
Как всегда, придя в раздражение, он первым делом вспомнил самое плохое, что только мог вспомнить, и по привычке напал на нее.
Вот защищаться, нападая, он умел отлично!..
– Почему ты мне не сказала о проблемах с деньгами? Тебе что, трудно было снять трубку и позвонить?.. – Она молчала, глядя в потолок, и он наддал: – Это такой специальный ход, что ли? Чтоб я потом узнавал об этом от твоих подруг и чувствовал себя свиньей?! Так было задумано?..
Она молчала, и глупо стало продолжать, но он все-таки продолжил:
– Ты обещала прилететь ко мне, я ждал тебя, но ты так и не прилетела, и, оказывается, просто потому, что у тебя не было денег! И что это за деньги такие?! Двести евро? Или триста пятьдесят? И у тебя их не было?!
– У меня были двести евро, – пробормотала она, старательно отводя глаза. – И триста тоже. Но я на них… живу, Алекс. Все, что я заработала раньше, куда-то разошлось. А сейчас мне нужно поддерживать Викусю, она дом строит. И я давно ничего не писала!.. И денег на самом деле… нет.
– А сказать нельзя?! Или тебе нравится выставлять меня идиотом и потом жаловаться чужим людям?!
Закряхтев, писательница Поливанова кое-как поднялась и села.
Висок и скула у нее были черные с желтым от йода и ушиба.
Жалеть ее он не станет! Он не умеет жалеть!
Она должна разозлиться на несправедливость обвинений, вступить в перепалку, сказать, что никогда не жаловалась на него подругам, в конце концов!.. Тогда бы они всласть поругались, Алекс в два счета доказал бы ей, как она не права, и вышел бы сухим из воды – он большой специалист по таким штукам!.. Когда становилось особенно скверно и понятно, что он виноват, очень виноват, был только один выход – сделать виноватым другого. Переложить на него ответственность. Заставить покаяться в чужих грехах.
Алекс очень долго жил с чувством вины перед всеми на свете, а потом, когда появилась Маня и… освободила его, как-то в одну секунду разучился так жить.
– Что ты молчишь? Я что, когда-нибудь отказывал тебе в деньгах?! Или…
– Никогда, – перебила Маня и слезла с дивана. – Ты никогда мне не отказывал, потому что я никогда тебя не просила, Алекс! И ты ведь прекрасно понимаешь, что дело совсем не в деньгах! Ну что ты к ним прицепился?! Я ведь тоже не умею… навязываться, Алекс! Не умею и не желаю. Но если тебе удобней думать, будто все дело в том, что мне на билет не хватило, – думай, ради Бога. Вон Катьке Митрофановой так удобней. Потому что она трусиха. Когда деньги, все понятно и просто: нету, и точка. А когда любовь?.. И ее тоже нет?.. Или она есть?..
Маня побрела вон из комнаты, плед поволокся за ней, она подобрала его и бросила в кресло. И оглянулась.
– И просить тебя мне ни о чем неохота!.. Ты начинаешь злиться, а мне это… тяжело.
И она направилась в сторону кухни. Алекс проводил ее глазами.
Небо за высоким окном медленно меркло, становилось серым, и свет был вечерний, сумеречный и тоже какой-то весенний.
…Она и вправду никогда и ни о чем меня не просила. Ну, если не считать просьбой всякие веселые звонки, вроде «купи вина и мяса, будем вкусно ужинать»! Не просила читать ее тексты, вникать в ее дела, в отношения с родственниками и издателем, и денег тоже не просила!.. Как будто ей никогда не требовались ни помощь, ни сочувствие, ни жалость. Она приняла меня в свою жизнь легко и охотно, на моих условиях, таким, какой я есть, и не пыталась ни переделывать, ни перевоспитывать, ни улучшать!
…А это очень большое искусство и большой труд – принимать «таким, какой есть»! Пожалуй, Маня Поливанова единственная женщина в моей жизни, у которой это получилось, да еще так, как будто не стоило ей никакого труда. А уж я-то точно знаю, как со мной бывает невыносимо. Например, когда я что-нибудь забираю себе в голову, вроде идеи о том, что должен освободиться! Любой ценой. И еще я виртуозно умею себя оправдывать – я же писатель, и говорят даже, неплохой, мне необходимы воздух, пространство, полет, черт с дьяволом, и не нужна никакая ответственность – ни за что, ни перед кем!..
…Или так не бывает?..
…Я освободился, и Маня попала в беду.
…Я освободился, а она разучилась писать.
…Я освободился, и теперь не могу смотреть на ее черный с желтым висок, и в глаза не могу смотреть тоже, и от бессилия и злобы на себя говорю ей пустые и злые фразы про какие-то деньги – какие, к черту, деньги?! При чем здесь деньги, если ее не интересуют… слова в погибшем компьютере, а что может быть важнее слов для человека, который живет тем, что ставит эти самые слова в определенном порядке, и без них жизнь его теряет всякий смысл, превращается в существование?!
Он существовал без слов много лет, даже не надеясь вернуться к ним, и вернулся только благодаря ей!
Алекс поднялся с дивана, потер лоб – внутри головы было больно и холодно – и пошел на кухню.
Маня заваривала чай, аккуратно, по одному, опускала в фарфоровый чайник с розочками на боку тоненькие ломкие стебельки, и вид у нее был такой, словно эти стебельки – главное дело ее жизни.
Алекс зашел и стал у нее за спиной.
– Хочешь чаю? Это чабрец, – и она кивнула на стебельки. – Матвею, мужу Марины Леденевой, присылают из Баку. У него там есть друг Ганифа, а у Ганифы есть бабушка. И она собирает чабрец в горах. Только вот я забыла, какое самое лучшее время для сбора! То ли март, то ли, наоборот, октябрь. – Она улыбнулась. – Раньше помнила, а теперь забыла, представляешь?..
– Я куплю тебе новый компьютер.
– Спасибо.
– Не за что.
Он не умеет утешать! И жалеть не умеет тоже!
– И ты напишешь свой роман, – добавил он очень ненатуральным голосом.
Маня обернулась и посмотрела.
– Ты же все про это знаешь, Алекс, – сказала она и опять улыбнулась. Лучше б не улыбалась! – Я не напишу. Мне не о чем писать.
– А как ты раньше писала?
Она засмеялась – лучше б не смеялась!..
Но она засмеялась и схватилась за щеку, видимо, смеяться ей было больно.
– Ну какая разница, Алекс? Тебя никогда не интересовала моя… писанина и сейчас не интересует! Просто тебе меня жалко. Вот побили меня, вещи переколотили, друг мой в кутузке! Ты не переживай, все обойдется. Тебе не придется со мной возиться. Дай мне стакан, пожалуйста.
Он подал ей хрустальный прадедушкин стакан в серебряном подстаканнике. Красивый такой стакан.
Она налила своей жуткой микстуры и с наслаждением понюхала.
– Я, наверное, к Марине поеду, – тусклым голосом сказала Маня, осторожно отхлебнула из стакана и поморщилась – горячо. – У меня все болит, вот даже чай заварить проблема. Кто со мной будет возиться?.. Викуся взбаламутится ужасно, еще, не дай Бог, у нее с сердцем чего-нибудь сделается, и тогда вообще пиши пропало!..
– Я пытаюсь вызволить твоего друга из кутузки, – вежливо напомнил Алекс.
– Спасибо тебе, – откликнулась Маня.
– Пожалуйста.
– Я сейчас ни на что не способна, а бросить Володьку никак нельзя.
– Понятно.
Теперь внутри головы мелко дрожало, и руки дрожали тоже. Он хотел было и себе достать стакан, но потом передумал, испугавшись, что уронит.
…Она бросает меня?! Уезжает к Марине?! Потому что Марина будет с ней возиться, а я точно не стану?!
…Она не может меня бросить, потому что я первый… освободился. Вот сейчас, в эту самую секунду, я совершенно свободен. Наверное, если я попрощаюсь и уйду, она нисколько не удивится. Должно быть, помашет мне рукой.
…Она ведь уже махала мне рукой однажды!
Матерь Божья. Святые угодники.
И он сделал единственное, на что был способен, – сбежал.
Он потом все обдумает и обсудит сам с собой, если сможет, конечно, а сейчас ему было слишком… страшно.
И он отвернул в сторону, ринулся в чужую жизнь, которая тоже требовала усилий и осмыслений, но не таких чудовищных.
