Андрей Троицкий - ФАЛЬШАК
Охранники подхватили постояльца под руки, администратор кое-как запихал в чемодан вещи. «Уберите лапы, – надрывался Ремизов. – Вы, люди в черном, вам говорят: уберите свои кривые грабли. Я депутат, фигура неприкосновенная. Я прямо сейчас на Охотный ряд поеду, жаловаться на вас, сволочей». Но неприкосновенную фигуру заставили одеться, выпихнули в коридор и спустили на лифте в холл. Ремизов понял, что сопротивление бесполезно, станешь не по делу возбухать и рвать глотку, еще и вправду до милиции дойдет. Отвезут в отделение и проверят чемодан, где в отдельной коробочке лежали пистолет со снаряженной обоймой и два шприца с раствором героина. «Иди, иди, депутат, – администратор подтолкнул постояльца в спину. – Дуй до горы».
Весь день Ремизов торчал в московских пробках, объезжая знакомые недорогие гостиницы, но нигде не нашел одноместного номера. К вечеру, оказавшись в каком-то доме колхозника в районе ВДНХ, он сдался, согласившись терпеть рядом с собой соседа, какого-то лысого чернобрового старика. Сосед повесил бумажную иконку в углу и долго стоял на коленях, совершая молитвенный обряд. Уговаривал Бога за кого-то там заступиться. Потом повалился на скрипучую койку и захрапел.
Ровно в восемь вечера Ремизов позвонил Бирюкову по телефону и, убедившись, что того нет дома, тяжелый и усталый, занял позицию на этаже, в тамбуре рядом с общим балконом. Под полой пиджака он прятал арматурный прут, во внутреннем кармане лежала початая бутылка водки и шприц с героином, водку предстояло влить в горло художника перед тем, как сбросить его с балкона. Минута шла за минутой, час за часом, на улице стемнело, но Бирюков не шел. Проклиная все на свете, Ремизов дождался двух часов ночи, допил водку и уехал в гостиницу. Утром он подогнал «Жигули» к подъезду Бирюкова и стал ждать, уверяя себя, что когда-нибудь этот гад появится. Но художник не появлялся еще полутора суток. Утром следующего дня Бирюкова в сопровождении оперативников привезли на квартиру, где до поздней ночи шел обыск. Ремизов забеспокоился не на шутку. Выходит, что объект неизвестно за что задержан ментами, и чем кончится дело – неизвестно.
«Будешь ждать его до тех пор, пока он не выпишется из ментовки, – сказал в телефонном разговоре раздраженный Дашкевич. – Год он не появится, и ты будешь год торчать под окнами. Пока не дождешься. А теперь попробуй навести справки о клиенте, узнай, за какие подвиги его заперли. Ты меня понял?» «Понял, – ответил Ремизов надтреснутым голосом, житье в Москве, в убогом гостиничном номере рядом с богомольным соседом, уже надоело хуже горькой редьки. – Но ты говорил, что предвидится работа и у нас на комбинате. Говорил, что будет…» «Твоя главная задача – разобраться с этим хреном, – отрезал Дашкевич. – Все остальное второстепенно». Ремизов, вернувшись в гостиницу, упал на койку и долго смотрел в потолок, гадая, чем этот художник так насолил шефу, но ни одной дельной мысли в голову не приходило. На следующий день в одном приличном кафе он встретился со знакомым ментом, но разговор не заладился. Мент неопределенно обещал навести справки, выйти на нужных людей и выяснить, за что держат Бирюкова. В каждую свою фразу он вставлял слова «если получится» и, что хуже всего, не взял аванса за работу. «Это в вашем городишке слишком тесно, чтобы знать любого задержанного или арестанта, – сказал мент, завершая вечер. – А тут такие гаврики пачками сидят. И поди разберись, что им предъявляют. Постараюсь все узнать. Если, конечно, получится».
Ремизов вернулся в гостиницу разочарованным. Ясно, на знакомого мента, избалованного большими московскими взятками, надежды нет. Этот особо стараться не станет. А главное, план, который так легко сочинил Ремизов, никуда не годился. Вероятно, его уже несколько раз видели соседи, когда он входил в подъезд и выходил из него. Видели и наверняка запомнили лицо. Но хуже другое. Многие люди, живущие на верхних этажах, выводили во двор собак, спускаясь не лифтом, а по лестнице. Собаки лаяли, учуяв незнакомца. А одна овчарка дернула поводок, толкнув дверь передними лапами, выскочила в предбанник, где, вжавшись спиной в стену, стоял Ремизов, и чуть не тяпнула его за ляжку. Когда начнется следствие, соседи по подъезду покажут, что в тамбуре несколько дней кряду торчал незнакомый мужчина, чего-то выжидая. Менты составят композиционный портрет, разошлют его по городам и весям. И пойдет, и закрутится… А ведь первая заповедь: не наследи. Все надо менять, от начала до конца. Мочиловка в подъезде отменяется. Работа оказалась труднее, чем можно было предположить. А может, во всем виноват сам Ремизов, он слишком застоялся, потерял квалификацию у сытой кормушки комбината минеральных удобрений? И сейчас не способен даже на плевое дело?
«Сука, я его достану», – пообещал он самому себе, сидя на гостиничной койке и уставившись в темное окно. – Скотина, падла, тварь долбанная". «Не богохульствуй, сын мой», – осенив себя крестным знамением, старик, натянул чистое исподнее, нахмурил кустистые брови. Он собирался отойти к вечерней молитве и уже повесил у углу складную бумажную иконку. «Да пошел ты, – ответил Ремизов. – Не воняй тут, без тебя тошно, придурок сраный, сучье отродье». «Молодой человек, вы слишком много себе позволяете…» «Ты глухой или тупой?» – Ремизов поднялся на ноги, шагнул к старику, с перепугу юркнувшему под одеяло.
***
Бирюков поболтался в зале торгового центра «Сударушка», толкнул дверь служебного входа и, не встретив никого на пути, темным коридором дошагал до двери, обитой натуральной кожей, с табличкой «приемная». Золотые буквы на черном фоне. Оказавшись в небольшой комнате с зарешеченными окнами, где за письменным столом разгадывала кроссворд секретарь, худая девушка, похожая на змею в очках, он сказал:
– Я к Евгении Дмитриевне. По личному.
Секретарь бросила журнал, посетитель показался ей человеком сомнительным, не внушавшим доверия, на языке вертелся десяток каверзных вопросов. Впрочем, секретарь относилась ко всем мужчинам подозрительно с предубеждением закомплексованной девственницы, которая мучает себя чтением криминальной хроники. На этот раз она не успела рта раскрыть, как проворный Бирюков уже скрылся в директорском кабинете. Последний раз он открывал эту дверь около года назад, заходил к бывшей жене занять немного денег, потому что за несколько месяцев задолжал за аренду студии. Через пару месяцев вернул долг, даже с процентами, подарив бывшей жене музыкальную шкатулку. Когда поднимали резную деревянную крышку, шкатулка играла «Дунайские волны». Наверное, Вера в тот же день, отдала эту вещицу кому-то из своих бесчисленных секретарш или помощников.
– Привет руководящим работникам прилавка, – не дожидаясь приглашения, он сел в кресло, поставил на колени потертый кожаный чемоданчик, напоминавший акушерский саквояж старорежимного доктора. – А ты заметно, – он взял паузу, выбирая нужное слово, – заметно похорошела.
– Раздобрела. Ведь именно это ты хотел сказать? Мой личный диетолог высасывает из меня деньги. Я продолжаю толстеть, а он повторяет, что это временно. Зато ты не меняешься. Даже в одежде сохраняешь свой стиль. Носишь те же дедовские рубашки, которые старят тебя лет на десять.
– Спасибо за комплимент.
В те годы, когда брак между Бирюковым и Верой доживал последние месяцы, она работала продавщицей в отделе мужской косметики. Вокруг нее увивался плотный мужик по фамилии Тофик Варганян, который запомнился прилизанной шевелюрой, пушистыми бакенбардами и ослепительной улыбкой, потому что во рту было слишком много золота. Вот уже несколько лет фотографии Варганяна стоят на рабочем столе Веры, этот человек стал ее законным мужем. Теперь его шевелюра заметно поредела, поседевшие баки он сбрил, а золото изо рта, подчиняясь веяниям моды, убрал. Если раньше Варганян хозяйничал в небольшой парфюмерной лавке, то теперь владел пятью довольно крупными магазинами. Но бремя ответственности за торговые дела как-то незаметно легло на плечи Веры Дмитриевны. Сам Варганян много времени проводил в бане, пьянствовали в хашной или мотался по стриптиз клубам.
Вера Дмитриевна, кажется, и сейчас по прошествии многих лет, испытывала что-то похожее на комплекс вины за то, что муж не без ее участия провел за решеткой четыре года. Годы их замужества, когда жена торчала за прилавком, а Бирюков старался продать какую-нибудь из своих картин, это даже не жизнь, а борьба за выживание. Картины расходились плохо, по грошовым ценам. Дела парфюмерного магазина шли не блестяще. Вера осаждала мужа предложениями помочь ему устроиться на работу, которая приносила семье хоть какие-то деньги. «Ты же морской пехотинец, владеешь всеми видами оружия, плюс рукопашный бой и все такое, – говорила она. – И к тому же в студенческие годы подрабатывал вышибалой в кабаке. Ты посмотри, кто работает в охранных фирмах. Сопливые качки, которые не умеют правильно держать дубинку. Того и гляди руки себе сломают».
