Андерс Рослунд - Дитя мрака
Они просто вели расследование, касающееся мертвой женщины и ее пропавшей дочери, и сделали шаг вперед.
— Она там? — Свен поймал взгляд Миллера. — Она все еще там?
Грязная рука почесала грязный лоб. Он обернулся на школьные часы:
— Пятнадцать минут вышли.
Шум уличного движения заглушил вой ветра. Теперь это был единственный звук.
— А ты вроде нормальный мужик… Держал пасть на замке. Не лез куда не надо. — Миллер впервые улыбнулся, во всяком случае попробовал. — Можно маленько задержаться.
Свен Сундквист ждал.
Он знал, они заговорят. Они так решили. Почувствовали доверие.
И ему необходимо укрепить в них это чувство.
— На другой день после нашего телефонного разговора Лиз Педерсен пришла ко мне в церковь Святой Клары. — Сильвия встала со скамейки, расправила пальто и снова села. — Стояла рядом со мной, помогала приготовить сто двадцать бутербродов с сыром и ветчиной. Завязать контакт было непросто, как ты понимаешь… если человек смотрит в сторону, стыдится.
Он понимал. Десять лет он допрашивал людей. И знал, как стыд убивает доверие.
— Она пошла с нами. Был новогодний вечер, холодно, примерно как сегодня. Но когда пришли на Фридхемсплан, его не было. — Сильвия взяла Миллера за руку. — Я ее предупреждала, с ними никогда точно не знаешь… но, когда мы собрались уходить, он появился.
— Привет.
— Привет.
— Меня зовут Лиз Педерсен. Я мать Янники.
— Они немного поговорили друг с другом, пока мы собирались.
— Я бы хотела пойти с тобой.
— Нет.
— Вниз. К ней.
— Миллер взял свой кофе и бутерброды, зашагал прочь. Она пошла за ним. Плакала, по-моему, даже стукнула его.
— Нельзя.
— Я ее мать!
— Слишком опасно.
Миллер стиснул руку Сильвии, забеспокоился, Свен чувствовал, что разговор может оборваться в любую минуту.
— Она кое-что написала. — Миллер ерзал на скамейке, ему хотелось убраться отсюда. — Руки у нее тряслись, она плакала, а я не люблю, когда люди плачут. — Он встал. — Несколько минут писала. Потом сложила бумажку и отдала мне. — Он покачал головой. — Зря я рассказал тебе, Сильвия. Зря говорил с мамой Янники. Зря брал эту чертову записку. — Он неуверенно, нагнувшись вперед, пошел прочь. Свен не стал его догонять — требовать большего, идти следом бесполезно.
Внезапно Миллер остановился.
Замер как вкопанный, только ветер теребил его одежду.
Потом повернулся, пошел обратно.
— Там их много, — сказал он, не глядя на них. — Комната… с одиннадцатью женщинами разного возраста. — Его мучил стыд, ощущение, что он поступает неправильно, предает. — Многие из них… дети… ровесники Янники.
Настоящее время
четверг, 9 января, 18:05
церковь Святой Клары
Он стоит на своем месте, за последним рядом церковных скамей. Здесь снова тихо. Большая церковь отдыхает, как всегда, когда последние посетители уходят в вечерние сумерки.
Он работал здесь всю свою взрослую жизнь. Но никогда еще день не казался ему таким долгим.
Джордж вздыхает, устремляет взгляд в глубину церкви — красная куртка, спутанные волосы, худые плечи.
Она сидит здесь с самого утра.
Меньше чем через два часа он закроет церковь, запрет и южный, и северный притворы.
Она не сможет остаться здесь.
За последний час она вроде как вернулась к реальности, потягивалась, быстро озиралась вокруг. Направляясь к алтарю, чтобы поправить покров, он мимоходом перехватил ее взгляд, глаза словно бы ожили.
Сильвия пробила пустоту.
Медленно придвинулась ближе, нарочно пила из девочкина стакана.
Уважительный, но взыскательный человек отпихнул окаянное одиночество, оно сжалось и разлетелось на куски, когда два тела оказались совсем рядом.
Он услышал за спиной шаги, это возвращается кантор. Молодая женщина, недавно назначенная, она уходила на несколько часов, но в это время всегда приходила снова, поднималась по лестнице на хоры, чтобы поупражняться, повторить псалмы на завтра.
Он снова их видит.
Мелкие признаки перемены.
Джордж помнит, как утром, когда началась служба, девочка наклонилась вперед, закрыла ладонями уши, замкнулась в своем мире.
Сейчас она выпрямляет спину, чуть поворачивает голову, вроде бы прислушивается.
Внимает звукам органа в пустой церкви.
Ранее
9 часов назад
На указательном и среднем пальцах правой руки Миллера отсутствовали верхние фаланги. Сам он давно этого не замечал и не задумывался о том, что когда-то покалечил руку, даже не помнил, как это случилось.
Он положил папку на колени и водил обрубками пальцев по краям каждого снимка, пытаясь представить себе, как недели, месяцы или годы изменили лица этих нарядных девочек, напряженно улыбающихся в объектив.
— Они что же… все пропали?
— Да. У тебя в руках разыскной список по всей Швеции. Одни пропали всего несколько дней назад, другие — очень давно. Кроме того, некоторые объявлены в розыск в Копенгагене, Хельсинки, Осло, ведь тот, кто пропал в одном большом городе, нередко всплывает в другом.
— Мне не нравится, когда дети внизу.
Они по-прежнему сидели на холодных скамейках, что двумя рядами стояли во дворе Фридхемской школы. В распоряжении Свена Сундквиста было пятнадцать минут. Когда Миллер обернулся посреди школьного двора и, пряча глаза, шепотом сообщил о комнате с одиннадцатью женщинами, Сильвия уговорила его остаться еще на пятнадцать минут. Свен позвонил Херманссон, которая прервала расследование дела о брошенных румынских детях, выбрала из разыскной базы всех молоденьких девушек от тринадцати до двадцати лет, пропавших за последний год, а затем доставила две папки из полицейского управления к Фридхемской школе. Она все поняла, Херманссон всегда все понимала, она не смотрела на Миллера, не пугала его, просто передала документы Свену и, ни слова не говоря, удалилась.
Миллер в третий раз согласился остаться еще на пятнадцать минут.
— Теперь-то они не такие. Совсем не такие. Трудно… люди быстро меняются, когда живут на улице. А эти… черт побери, школьницы. Чистые. Причесанные. И глаза. Их глаза уже никогда не будут такими.
Покалеченные пальцы не спеша листают школьные фотографии, в основном школьные, несколько каникулярных и даже сделанных с мобильников приятелей.
— Там, внизу, много таких, кого здесь нет.
Свен мерз, хотя уже несколько минут все вокруг было залито солнечным светом. Яркие лучи слепили глаза, придавали красоты зимнему дню, но не могли одолеть крепкий мороз.
— Конечно, статистика учитывает далеко не все. Мы это знаем. Есть молодые люди, о пропаже которых по разным причинам не заявляют неделями, порой месяцами.
Миллер долго рассматривал фотографию светловолосой девочки, с улыбкой, будто принадлежащей другому человеку. Любительский снимок — морской берег, хмурое небо. Затем то же лицо на другом фото — кафе на площади, она смеялась, белые, не совсем ровные зубы.
— Узнаёшь ее? — Свен кивнул на фото. Ответа он не получил. — Узнаёшь?
Миллер захлопнул папку, лицо у него покраснело, он встал, отвел Сильвию в сторону. Опять принялся махать руками, как в прошлый раз, потом вернулся к скамейке:
— Я согласился опознать только детей.
— И что же?
— Я согласился опознать детей, потому что не хочу, чтобы они были внизу. Но она… ей двадцать три года, она живет прямо у тебя под ногами. Она вправе находиться там. Сама решает, как ей быть. Я не стану доносить на нее и на других взрослых.
Свен кивнул. Уговаривать бесполезно. Риск слишком велик: любая попытка нажима, принуждения — и перепуганный собеседник оборвет разговор и исчезнет навсегда. Поэтому он лишь украдкой пометил фото этой молодой женщины, позднее он расспросит сестру милосердия, ведь она работает прежде всего с бездомными женщинами.
— Сколько их там? — Свен Сундквист хотел, чтобы Миллер снова перелистал папку.
— Зачем тебе?
— Просто любопытно. Здесь, возле Фридхемсплан, сколько вас?
Миллер не ответил.
— В общей сложности? Мужчин, женщин, детей?
— Люди приходят и уходят, по собственному желанию.
— А все-таки? На твой взгляд.
Миллер посмотрел на листы с улыбающимися фотографиями. Он сомневался, стоит ли много говорить о людях, которые были его друзьями, доверяли ему.
— Может, тридцать, может, сорок, а может, и пятьдесят. Те, что знают, где укрыться.
— Как ты?
— Таких, как я, кто уже давно внизу и знает всю систему… таких немного.
Он взял вторую папку. Открыл ее и вглядывался в страницы так же внимательно, так же медленно, как и в первый раз. Водил пальцами по краю снимков, откашливался, тихонько говорил сам с собой. На третьем фото задержался:
