Иэн Рэнкин - Не на жизнь, а на смерть
По дороге Флайт предупредил его:
– Не вздумай вмешиваться в это дело, Джон. Предоставь его нам. Держись подальше от всего этого, иначе в суде мы будем выглядеть смехотворно – обиженный полицейский, всякая такая фигня.
– Но я и вправду обижен, – возразил Ребус, – я уверен, что этот тип Кенни спал с моей дочерью!
Флайт внимательно посмотрел ему в лицо, но потом отвел взгляд:
– Я сказал: не вмешивайся в это дело, Джон. А если откажешься играть по нашим правилам, я сам, лично, добьюсь того, что ты скатишься по служебной лестнице, как чертов футбольный мяч. Тебе ясно?
– Вполне.
– Это не угроза, Джон. Это обещание.
– А ты всегда держишь слово, Джордж, верно? Но, похоже, ты кое о чем забыл. Я торчу здесь по твоей вине. Ведь это ты послал за мной.
Флайт кивнул.
– И отошлю тебя обратно так быстро, что ты и глазом моргнуть не успеешь. Ты этого хочешь?
Ребус промолчал. Ответ был хорошо известен им обоим, и Флайт улыбнулся с видом триумфатора. Остаток пути они не разговаривали, думая о несчастном человеке, который сидит у детской площадки, сжимая руками колени, глядя прямо перед собой, раздираемый преступными желаниями.
А теперь Ребус думал о Лизе, о том, как приятно принять вместе с нею душ, чтобы смыть налипшую на них обоих лондонскую грязь. Нельзя ли уговорить Джорджа сказать ее новый адрес? Очень уж хочется ее навестить. Он вспомнил об одном странном разговоре в постели: он спросил, можно ли будет как-нибудь зайти к ней в кабинет в университетском колледже.
– Как-нибудь, со временем, – ответила она, – и имей в виду, что у меня самая обыкновенная комната, ничего общего со всеми этими шикарными кабинетами, которые показывают в сериалах. По правде сказать, это гнусная маленькая дыра, я ее ненавижу.
– И все-таки мне было бы интересно посмотреть, где ты работаешь.
– Я же сказала: со временем. – В ее голосе промелькнуло раздражение. Почему? Почему ей так не хотелось показывать ему свой кабинет? Почему секретарша – Миллисент, как назвала ее Лиза, – отвечала так уклончиво, когда Ребус расспрашивал ее о Лизе? Нет, не просто уклончиво. Неохотно. С явной неохотой, как теперь становилось понятно Ребусу. Какого черта они от него скрывают? Он знал только один способ узнать правду, один-единственный способ. Какого черта? Лиза в безопасности, а ему велено держаться подальше от дела Уоткиса. Так что же мешает ему раскрыть эту тайну? Ребус вскочил на ноги. У него был один ответ: ничего ему не мешает, ровным счетом ничего.
– Ты куда это? – заорал Флайт, увидев в открытую дверь, как Ребус устремился по коридору.
– По личному делу! – обернувшись, прокричал он в ответ.
– Я предупреждал тебя, Джон! Не вмешивайся в эту историю!
– Я и не собираюсь! – Он остановился и, повернувшись, встретился с Флайтом глазами.
– А куда же ты устремился?
– Я же сказал, Джордж, по личному делу! Ты доволен?
– Нет.
– Слушай, – проговорил Ребус, чувствуя, как его захлестывает гнев, как бесконечные мысли, которые он прятал глубоко внутри – мысли о Сэмми, Кенни Уоткисе, Оборотне, об угрозах в адрес Лизы, вскипают в его мозгу. Он сглотнул, тяжело дыша. – Слушай, Джордж, тебе что, нечем заняться? – Он ткнул ему пальцем в грудь. – Помнишь о том, что я сказал? Оборотень может быть полицейским. Почему бы тебе, коль скоро ты у нас такой скрупулезный придира, не расследовать это? Оборотень может скрываться здесь, в этом здании! Он может вести это чертово дело, охотиться за собственной тенью! – Ребус уловил в своем голосе истерические нотки и замолчал, пытаясь обрести контроль хотя бы над собственными голосовыми связками.
– Что, волк в овечьей шкуре?
– Я серьезно. – Ребус помедлил. – Ему может быть известно и то, где ты спрятал Лизу.
– Джон, ради бога, об этом месте знают только три человека. Я и двое парней, которые ее охраняют. Ты не знаешь этих ребят, зато я отлично их знаю. Мы давно работаем вместе, с самого колледжа. Я бы жизнь им доверил. – Флайт помолчал. – А ты мне веришь?
Ребус ничего не сказал. Флайт сощурил глаза и свистнул.
– Ну вот, – сказал он, – ты и ответил на мой вопрос. – Он медленно покачал головой. – Это дело, Джон… Я служу в полиции бог весть сколько лет, но это дело, пожалуй, самое худшее из всех. Словно я близко знал каждую из погибших… – Он снова помолчал, набираясь решимости. Его палец уперся в грудь Ребусу. – Так что даже не смей думать об этом! А я уверен, что ты именно так и думаешь! Это самое настоящее чертово оскорбление!
В коридоре повисло тягостное молчание. Откуда-то доносился стук пишущей машинки. Раздался взрыв смеха. Кто-то, напевая себе под нос, прошел мимо них по коридору. Никто не обратил ровным счетом никакого внимания на их ссору. А они стояли посреди коридора – не друзья, но и не враги, растерянные, не знающие, что делать.
Ребус изучал царапины на линолеуме. Потом спросил:
– Ну что, лекция закончена?
Кажется, Флайт был слегка уязвлен его вопросом.
– Это была никакая не лекция, а… Я просто хотел, чтобы ты взглянул на ситуацию моими глазами.
– Я понимаю, Джордж, понимаю. – Ребус похлопал его по руке и пошел по коридору.
– Я хочу, чтобы ты остался здесь, Джон! – Ребус продолжал идти. – Ты меня слышишь? Я приказываю тебе остаться!
Ребус продолжал идти.
Флайт покачал головой. С него достаточно. Он сыт по горло, еще немного – и он захлебнется.
– Ты уволен, Ребус! – прокричал он, отдавая себе отчет в том, что это последнее предупреждение. Если Ребус не остановится, он будет вынужден сдержать свое слово либо потерять лицо, а он скорее будет проклят, чем потеряет лицо перед этим чертовым упертым Джоком. – Иди, иди, – заорал он, – продолжай идти, с тобой все кончено!
Ребус продолжал идти. Он и сам не знал, что мешало ему остановиться; быть может, глупая гордость, и больше ничего. Глупая необъяснимая гордость! Чувство, заставляющее взрослых мужчин плакать во время футбольного матча, когда исполняют «Цветок Шотландии» – шотландский национальный гимн. Он был уверен в том, что надо что-то делать, и он это сделает во что бы то ни стало; как и его братья шотландцы, которые выигрывают футбольные матчи не потому, что хорошо играют, но потому, что страстно желают победить. Да, такова и его натура: честолюбия больше, чем способностей. Эти слова наверняка напишут на его могиле.
Дойдя до конца коридора, он, не оглядываясь назад, распахнул вращающуюся дверь. До него доносился громовой голос Флайта, вибрирующий от гнева:
– Иди ты к черту, гребаный Джок, ублюдок! Ты меня достал, понял? Ты еще об этом пожалеешь! ПТНФ.
Ребус шагал по направлению к выходу, как вдруг нос к носу столкнулся с Лэмом. Он хотел было проскользнуть мимо, но тот вдруг положил руку ему на грудь.
– Где тут бушует пламя? – спросил он.
Ребус пытался не обращать на него внимания, сделать вид, что его вовсе нету. В данный момент ему меньше всего на свете хотелось разговаривать с этим типом; у него аж кулаки зачесались.
Лэм продолжал болтать, не замечая нависшей над ним опасности:
– А ваша дочка, она нашла вас тогда?
– Что?
Лэм улыбался:
– Она сначала сюда позвонила, и ее соединили со мной. Она показалась мне слегка расстроенной, и я дал ей номер лаборатории.
– О. – Ребус почувствовал, как из него выходит пар. Он нехотя поблагодарил Лэма и, обогнув его, повернулся, чтобы уйти. Но тут Лэм снова заговорил:
– Но голосок у нее сладенький, надо признаться. А я страсть люблю молоденьких. Так сколько ей?
И в ту же секунду локоть Ребуса вломился прямо в его незащищенный живот. Лэм согнулся пополам, судорожно хватая воздух открытым ртом. Ребус удовлетворенно полюбовался делом рук своих: неплохо для старика. Совсем не плохо.
И продолжал идти.
Поскольку он направляется по личному делу, то, выйдя из здания полицейского участка, оглядывается в поисках такси. Один из офицеров полиции, который запомнил его с той самой воскресной ночи убийства у реки, предлагает подбросить его на патрульной машине. Ребус отказывается. Офицер смотрит на него, будто Ребус нанес ему тяжкое оскорбление.
– Все равно спасибо, – примирительно говорит Ребус. Но на самом деле он взбешен. Он злится на Лэма, на самого себя, на дело Оборотня, на этого Кенни Уоткиса, будь он неладен, на Флайта, на Лизу (с какой это стати она так стремилась на Копперплейт-стрит?) и больше всего на Лондон. Куда подевались все эти такси, все эти алчные черные машины, похожие на огромных черных жуков, подстерегающих свою жертву? За последнюю неделю мимо него проносились сотни, тысячи такси, а сейчас все словно сквозь землю провалились. Но он все равно ждет, рассеянно оглядывая дорогу. И по мере того, как он ждет такси, он обретает способность рассуждать и постепенно успокаивается.
На кой черт ему понадобилось куда-то ехать? Он напрашивается на неприятности, буквально вызывает их на собственную голову, подобно кальвинисту в черном одеянии, который умоляет покарать его за грехи. Раз! – и кнут со свистом опускается на спину. Ребус уже давно сыт по горло всеми религиями. Они все весьма горьки на вкус, причем каждая горька по-своему. Неужели нет такой религии, где человеку не нужно испытывать чувство стыда или вины, не нужно сожалеть о том, что он гневается или, наоборот, становится равнодушным, даже более чем равнодушным? Неужели нет такой религии, которая допускает сосуществование добра и зла – и в мире, и в душе отдельно взятого человека? Неужели нет религии для тех, кто верит в Бога, но не верит в религию?
