Джесси Келлерман - Гений
— Надеюсь, ты ему отказала?
— Да.
— Отлично.
— Отказала. А теперь, пожалуй, соглашусь.
— С чего бы это?
— Потому что ты плохо представляешь его интересы.
— Правда?
— Не-а.
— По-моему, следовало сначала дать нам с ним это обговорить, а не решать все за меня.
— А я ничего и не решала. Это все он. Он первый ко мне обратился.
— Скажи ему, пусть сначала со мной поговорит. Вообще-то, полагается делать именно так.
— А я не буду.
— Да что с тобой? Мэрилин!
— Нет, это что с тобой!
— Ниче…
— Да пошел ты!
Она замолчала. Голова у меня начала раскалываться.
— Мэрилин…
— Я тебя несколько недель не видела!
Ну что тут скажешь?
— Где ты был?!
— Я был занят.
— Чем?
— Расследованием.
— Расследованием?
— Ну да.
— С какой стати?
— Мы очень продвинулись.
— Правда? Потрясающе! Просто замечательно! Ура! А из пушек палить будем?
— Что?
— Ну, типа, бах-бах.
— Я не понял.
— Все ты прекрасно понял.
— Честное слово, нет. И, если ты не возражаешь, я бы хотел все-таки поговорить с Джоко. Какое ты вообще право имела…
— Господи! Хватит уже!
— Нет, ты скажи! Какое…
— Замолчи.
Я так и поступил. Потом поднялся на ноги.
— Выпей воды, а то голова заболит.
— Я же знаю, ты ее трахаешь.
— Что, прости?!
— «Что, прости», — передразнила она. — Ты все прекрасно слышал.
— Слышал, но не понял.
— Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля.
— Спокойной ночи, Мэрилин.
— Не смей уходить!
— А что я должен — стоять и смотреть, как ты из себя идиотку строишь?
— Попробуй только уйти, я тебе не такое устрою!
— Успокойся, пожалуйста.
— Скажи, что ты ее трахнул.
— Кого?
— Перестань!!! — завизжала Мэрилин.
Тишина.
— Скажи, что трахнул.
— Я ее трахнул.
— Отлично. Ну вот, уже хоть что-то.
Я не ответил.
— Меня не обманешь. Я все знаю, мне все агенты докладывают.
— Какие агенты? — И тут до меня дошло. — Исаак?
— Так что не парься.
— Господи боже! Мэрилин!
— Ну прямо оскорбленная невинность! Посмотрите на него. Сам же трахал, и сам же возмущается.
— М-да. Не хочу тебя расстраивать, но он не стоит тех денег, которые ты ему платишь. Я с ней действительно спал однажды, но это было задолго до того, как мы начали работать над делом.
— Я тебе не верю.
— Хочешь верь, хочешь нет. Это правда.
— Меня-то ты не трахал. Значит, трахал кого-то еще.
— Ты что, совсем тронулась? Я в больнице лежал.
— И что?
— И то. Я не мог… Я не собираюсь об этом говорить.
— Скажи, что ты ее трахнул.
— Я уже сказал… А ты теперь все время будешь одно и то же твердить?
— Что?
— «Трахнул, трахнул, трахнул».
Она засмеялась:
— А как еще это называется?
— Это называется «не твое дело».
Она в одну секунду взлетела из кресла с бокалом наперевес. Я присел, бокал врезался в стену и разлетелся вдребезги. Ксерокс весь засыпало осколками и залило виски.
— Ну давай, повтори. Скажи, что это не мое дело.
Я медленно выпрямился с поднятыми руками. На ковре, в том месте, где стоял бокал, осталось влажное пятно.
— Когда ты ее трахнул?
— Зачем тебе?
— Когда?
— Месяца два назад.
— Когда?
— Я же тебе сказал.
— Точнее.
— Тебе точную дату и время назвать?
— Днем? Или ночью? В постели? Или на диване? Или на кухонном столе? Поделись с нами, Итан, народ хочет знать.
— Не помню точно числа. — Я помолчал. — В ночь похорон.
— А! Круто, ничего не скажешь.
Я подавил желание заорать на нее.
— Не понимаю, чего ты так расстраиваешься. Можно подумать, ты ни с кем другим за последние шесть лет не спала.
— А ты?
— Спал, конечно. Ты же знаешь.
— А я нет.
Что тут скажешь. В обычных обстоятельствах я вряд ли бы в это поверил, но не сейчас. Сейчас она точно говорила правду.
— Уходи, — сказала она.
— Мэрилин…
— Вон.
Я вышел в коридор и сел в лифт. Меня штормило, голова раскалывалась от услышанного. Похоже, мы друг друга не совсем понимали. И главное, мы не одинаково понимали основные принципы построения наших отношений. Кто-то вовремя не сформулировал это вслух. Сколько ошибок! Двери лифта открылись на первом этаже. В кабину ворвались волны грохочущей музыки. Народ веселился вовсю. Я взял пальто и вышел на улицу. С неба падали огромные снежинки, похожие на хлопья взбитых сливок. Надвигался буран.
Интерлюдия: 1939 год
Врачи — такие же люди, как и все остальные. И, как и все остальные, они боятся его. Боятся сказать правду. Это сводит его с ума. Ему позвонил главврач и начал блеять что-то невразумительное. Одно и то же, по кругу. Льюис не понимает, чего он хочет. Денег? Еще? Да ради бога. Он и так платит заоблачные суммы на содержание дома, Берта ужасно злится из-за этого. С чего бы только? Она сама обо всем и договаривалась. И деньги переводятся со счетов, к которым она в жизни отношения не имела и куда не вложила ни цента.
Льюису все равно. Больше так больше. По правде сказать, он с удовольствием платил бы больше. Отдавал, отдавал, отдавал, пока не остался бы без последней рубашки. Окровавленный и разбитый. Только ничего у него не выйдет, слишком он богат, разориться не получится. Простым чеком не откупишься, а по-другому замаливать грехи Льюис не умеет.
Он слушает главврача, пытается вникнуть и пересказать суть Берте. Она стоит рядом и от злости скрипит зубами.
— Он говорит… Погоди секундочку… Он говорит… Будьте добры, повторите.
Терпение Берты лопается, и она выхватывает у него из рук трубку:
— Еще раз, и выражайтесь яснее, пожалуйста.
За следующие полторы минуты раздражение на ее лице сменяется недоумением, недоумение — яростью, ярость — решимостью, потом снова появляется ничего не выражающая маска, такую Берта надевает в кризисные моменты. Она отрывисто произносит несколько слов и вешает трубку.
— Девчонка беременна.
— Не может быть.
— Милый, — говорит она и звонит в колокольчик, призывая горничную, — как видишь, может.
— Что ты собираешься делать?
— А какой у нас выбор? Ее нельзя там оставлять.
— И что ты плани…
— Не знаю. Ты мне не даешь подумать.
В дверях появляется горничная.
— Вызовите машину.
— Да, мэм.
Льюис смотрит на жену:
— Что, прямо сейчас?
— Да.
— Но ведь сегодня воскресенье.
— И что?
Ему нечего ответить.
— У тебя есть другие предложения? — спрашивает Берта.
Нет у него предложений.
— Тогда беги одевайся. Надо ехать.
Льюис одевается и пытается понять, как он оказался в такой ситуации. События в его жизни, кажется, совершенно не имеют между собой связи. Он был там, теперь он здесь. И как он сюда попал? Непонятно.
Льюис ищет расческу, лакей находит ее и протягивает хозяину.
— Большое спасибо, — говорит ему Льюис. — Дальше я сам, вы свободны.
Лакей молча кивает и удаляется.
Льюис снимает рубашку и рассматривает себя в зеркале. За последние восемь лет он здорово постарел. Раньше зубья расчески застревали в его густых прядях. У него была гладкая кожа. И никаких слоновьих складок — а теперь они появляются, стоит только нагнуться. И подтянутого живота больше нет. Нет стройного, сильного и успешного бизнесмена. Есть дряблое брюхо и жирок на ребрах. Бедра стали широкими, почти женскими, зад раздался. Льюису неприятно на себя смотреть. Не всегда он был таким.
Льюис надевает рубашку, обувается и спускается в холл.
Дом, куда они направляются, находится в Территауне, в нескольких километрах от Гудзона. Машина выезжает из города. Тут же на дорогах появляются глубокие колеи, из которых автомобилю трудно выбраться. Они едут несколько часов. Костюм тесноват, и спина у Льюиса совсем затекла. К моменту приезда он едва может пошевелиться. Даже непонятно, что страшнее — выбраться из машины или велеть шоферу разворачиваться и возвращаться на Пятую авеню.
Главврач встречает их за воротами и показывает, где оставить машину, чем раздражает Льюиса: можно подумать, Мюллеры приехали сюда в первый раз. Берта, конечно, тут не появляется, но сам-то Льюис бывает не реже раза в год.
Территория пансиона красивая и яркая, повсюду растут полевые цветы и сорняки. Даже в носу чешется. Льюис сморкается и оглядывается на жену. Она равнодушно рассматривает здание, построенное уже после того, как Берта здесь побывала.
Льюис это точно помнит, потому что оплатил часть расходов по строительству. Анонимно. Берта не позволила бы ему порочить доброе имя семьи подобным образом. Тоже, кстати, забавно. Она так печется о добром имени Мюллеров, хотя именно Льюис превратил ее из Стайнхольц в Мюллершу.
