Этьен Годар - Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней
— Много ли у вас запросов?
— В прошлом году было больше тридцати тысяч. Со всех концов страны. В сущности из всех уголков континента.
— Разрешите мне спросить вас вот о чем, — обратился к ней Либерман. — Скажем, к вам обращается письменно или приходит лично какая-то пара, в период 61-го, 62-го годов. Хорошие люди, достаточно обеспеченные. Он работает в правительственном учреждении, у него стабильная работа. Ей же… дайте-ка мне секундочку подумать… ей же… лет двадцать восемь, двадцать девять, а ему пятьдесят два. Сколько шансов на то, что им удастся с вашей помощью адаптировать ребенка?
— Ни одного, — сказала миссис Тиг. — Мы не можем передавать ребенка паре, в которой мужской половине столько лет. Сорок пять — это для нас предельный возраст у мужчины, да и то лишь в исключительных случаях. Мы предпочитаем большей частью иметь дело с парами, которым тридцать с небольшим — в этом возрасте брак уже устоялся и они еще достаточно молоды, чтобы воспитать ребенка и обеспечить родительский уход. Во всяком случае, чтобы он рос в нормальном родительском окружении.
— Так как же подобная пара может обзавестись ребенком?
— Только не в «Раш-Гаддис». Некоторые другие агентства могут проявить большую уступчивость. И, конечно, есть так называемый серый рынок. Их адвокат или врач может иметь информацию о какой-нибудь беременной девочке-подростке, которая на хочет или не может делать аборт. Скажем, у нее нет денег не него.
— Но если они обращаются к вам, вы отказываетесь иметь с ними дело?
— Да. Мы никогда не имеем дело ни с кем старше сорока пяти лет. Есть сотни и тысячи подходящих пар, которые, маясь в ожидании, буквально взывают к нам.
— Но отвергнутые запросы, — предположил Либерман, — скорее всего, проходили через руки Фриды Малони?
— Через нее или через кого-то другого из регистраторов, — объяснила миссис Тиг. — Всю нашу корреспонденцию и запросы мы храним в течение трех лет. В свое время срок этот равнялся пяти годам, но нам пришлось сократить его из-за нехватки места.
— Благодарю вас. — Либерман встал, держа в руках портфель. — Вы очень помогли мне. И я вам искренне благодарен.
Из телефонной будочки напротив Музея Гуггенхейма, поставив на тротуар сумку и портфель, он связался с мистером Голдвассером в лекционном бюро.
— У меня для вас плохие новости. Я должен возвращаться в Германию.
— О, Боже! Когда?
— Сейчас.
— Вы не можете. Сегодня вечером вас ждут в Бостонском университете! Где вы?
— В Нью-Йорке. И сегодня вечером я уже должен сидеть в самолете.
— Вы не можете/ О вас уже объявлено. Они продали все билеты! А завтра…
— Знаю, знаю! Вы думаете, мне самому нравится отменять выступления? Вы думаете, я не знаю, какая это будет головная боль для вас и для тех, кому вы меня отрекомендовали? Это…
— Не могу себе представить…
— Это вопрос жизни и смерти, мистер Голдвассер. Жизни и смерти. А может, и чего-то большего.
— Черт бы вас побрал! Когда вы вернетесь?
— Не знаю. Может, мне придется кое-где побывать. А потом перебраться в другое место.
— Вы хотите сказать, что отменяете весь оставшийся тур?
— Верьте мне, если бы я не был должен…
— Такое случалось со мной только один раз за восемнадцать лет, но в тот раз я имел дело с певцом, а не со столь уважаемым человеком, как вы. Послушайте, Яков, я восхищаюсь вами и от всей души желаю вам всех благ; я сейчас говорю с вами не столько как ваш представитель, а просто как человек, как соплеменник. Я прошу вас еще раз тщательно все обдумать: если вы без предварительного оповещения отмените весь тур — в каком свете вы предстанете в дальнейшем, как мы сможем представлять вас? Никто не возьмется иметь с вами дело. Ни одна из групп не изъявит желания встретиться с вами. Вашим выступлениям в Соединенных Штатах будет положен конец. Я умоляю вас, подумайте.
— Чем я и занимался, слушая вас, — сказал он. — Я должен уезжать. Но, видит Бог, как бы я хотел, чтобы этого не было.
На такси он добрался до аэропорта Кеннеди и обменял свой билет до Вены на рейс до Дюссельдорфа через Франкфурт: самый ранний рейс отходил в шесть часов.
Он купил книгу Фарраго о Бормане и, примостившись у окна, провел остаток дня за чтением.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ожидалось, что обвинение, выдвинутое против Фриды Малони и восьми других лиц о соучастии в массовых убийствах в концлагере Равенсбрюк, будет оглашено со Дня на день; так что, когда в пятницу 17 января Яков Либерман появился в офисе адвокатов Фриды Малони «Цвибел и Фасслер» в Дюссельдорфе, его встретили более, чем ледяным приемом. Но Иоахим Фасслер достаточно давно подвизался на этой стезе, чтобы понимать: Яков Либерман явился сюда отнюдь не для того, чтобы, скажем, позлорадствовать или просто отнимать у них время; ему что-то надо и, следовательно, он может предложить что-то взамен или, во всяком случае, с ним можно будет о чем-то сторговаться. Посему, предварительно включив диктофон, Фасслер пригласил Либермана в свой кабинет.
Он оказался прав. Этот еврей хотел встретиться с Фридой и задать ей несколько вопросов на тему, не имеющую никакого отношения ни к ее деятельности во время войны, ни к предстоящему процессу — о ее пребывании в Америке, точнее, о времени с 1960-го по 1963-й годы. Что за американские дела? Организовывала ли она кому-нибудь адаптации на основе информации, которую она могла почерпнуть из досье в агентстве «Раш-Гаддис»?
— Ничего не знаю ни о каких адаптациях, — сухо сказал Фасслер.
— О них знает фрау Малони.
Если она согласится увидеться с ним и откровенно и полно ответить на его вопросы, он в обмен поведает Фасслеру о тех показаниях, которые предполагают дать на суде некоторые из свидетелей, которых ему удалось разыскать.
— Кто именно?
— Никаких имен. Я сообщу вам только об их показаниях.
— Бросьте, герр Либерман, вы же понимаете, что я не собираюсь покупать кота в мешке.
Ей ничем не придется жертвовать и цена высока. Час или около того ее времени. Сомневаюсь, чтобы она была очень занята, сидя в камере.
— Она может отказаться говорить на тему о незаконных адаптациях.
— Почему бы не спросить ее самое? Имеется три свидетеля, о показаниях которых мне все доподлинно известно. Выбирайте: или они обрушатся вам как снег на голову в зале суда, или же завтра вы получите о них представление.
— Честно говоря, меня это не очень беспокоит.
— Тогда, как мне кажется, каши мы с вами не сварим.
Понадобилось четыре дня, чтобы наконец договориться. Фрау Малони уделит разговору с Либерманом полчаса, в течение которых разговор будет идти на интересующую его тему, при условии: а) будет присутствовать Фасслер; б) кроме них троих никто больше не будет принимать участие во встрече; в) не будет никаких письменных заметок и г) Либерман позволит Фасслеру непосредственно перед интервью обыскать себя на предмет обнаружения записывающих устройств. В обмен Либерман выложит Фасслеру все, что он знает о предполагаемых показаниях трех свидетелей и сообщит о каждом их пол, возраст, род занятий, их физическое и душевное состояние в данный момент, обращая особое внимание на шрамы, травмы или инвалидность, которые якобы явились результатов пребывания в Равенсбрнже. Показания и описание одного из свидетелей должны быть представлены до встречи; остальных двух, соответственно, после нее. Обговорено и согласовано.
В среду утром, 22-го, Либерман и Фасслер в серебристо-серой машине последнего отправились в федеральную тюрьму в Дюссельдорфе, в которой после ее выдворения из Америки в 1973 году и содержалась Фрида Малони. Фасслер, стройный, ухоженный мужчина пятидесяти с лишним лет, благоухал хорошим одеколоном после бритья и был столь же розовошек, как обычно, но, когда они предъявили документы и расписались, несколько потерял свою привычную уверенность. Либерман первым поведал ему о самом опасном свидетеле, питая надежду, что страх перед еще более весомыми разоблачениями, которые еще только могут последовать из его информации, заставит Фасслера, а через него и Фриду Малони, не отнестись к беседе с чрезмерным легкомыслием.
В сопровождении надзирателя они поднялись на лифте и двинулись по устланному ковровой дорожкой коридору, на всем протяжении которого у тяжелых дверей с хромированными цифрами на них сидели мужики и женщины, надзирающие за спокойствием в тюрьме. Охранник открыл одну из таких дверей и пропустил Фасслера и Либермана в небольшую комнату с белеными стенами, в которой стоял круглый стол и несколько стульев. Два окна с раздвинутыми портьерами пропускали в комнату достаточно света, а Либермана удивило, что на одном окне были решетки, а на другом — нет. Надзиратель включил верхний свет, который был почти незаметен в и без того светлой, комнате и вышел, прикрыв за собой двери.
