Александра Маринина - Воющие псы одиночества
Они разговаривали еще долго, Настя старательно записывала все, что рассказывала Элеонора Николаевна, но в конце все-таки пришла к убеждению, что без беседы с ее братом обойтись никак невозможно.
- Нет, в рабочие дни вам вряд ли удастся с ним поговорить, - покачала головой Лозинцева, - он приходит поздно и очень уставшим.
- А в выходные? Вот, например, сегодня?
- Сегодня они со Славиком играют в пейнтбол и вернутся часов в восемь, не раньше.
- Где они играют? - Настя приготовилась записывать.
- На базе «Юг», это по Симферопольскому шоссе, десятый километр. Неужели вы собираетесь его там искать?
- А почему нет? Фотографию его мы видели, вы сами сказали, что ваш брат очень высокий, и племянник тоже. Я думаю, мы их без труда там найдем. Если они, конечно, действительно там, - добавила Настя, делая вид, что что-то записывает, и искоса поглядывая на Элеонору Николаевну. Что-то уж очень она старается оградить братца от контактов с милицией…
Бычков поднял голову от альбома и виновато улыбнулся:
- Элеонора Николаевна, можно мне заглянуть к Дине? У меня к ней есть пара вопросов.
- Я позову ее. - Лозинцева собралась встать, но Никотин жестом попросил ее остаться на месте.
- Да не беспокойтесь, я сам. Вы мне только скажите, где ее комната. Такие вопросы лучше задавать с глазу на глаз.
- От кухни вторая дверь налево.
Никотин вышел. В кухне повисло молчание, в котором уже не было напряжения, а был некий вакуум, делающий невесомыми и несущественными любые вопросы, соображения и чувства. Настя подумала, что напряжение было связано с присутствием Назара Захаровича и исчезло вместе с ним.
Но почему? Неужели его неприкрытый мужской интерес к этой немолодой, но очень приятной женщине заставлял ее так нервничать? Да нет же, глупости. Никотин, конечно, вовсе не стар, и вполне нормально, если он интересуется женщинами, но напряжение и нервозность Элеоноры Николаевны возникли сразу же, едва они переступили порог квартиры, а в тот момент никакого мужского интереса дядя Назар еще не демонстрировал да, наверное, и не испытывал. Что там можно было испытывать-то, в полутемной прихожей, когда еще и двух слов не было между ними сказано?
- Анастасия Павловна, - неожиданно заговорила Лозинцева, - можно задать вам вопрос?
- Да, конечно, - рассеянно отозвалась Настя, думая о своем.
Но Лозинцева снова умолкла. Она сидела, отвернувшись к окну, за которым капал холодный апрельский дождик, и в какой-то миг Насте показалось, что она плачет вместе с этим нескончаемым безрадостным дождем. Плачет точно так же безрадостно и нескончаемо.
- Вы что-то хотели спросить? - напомнила она.
- Нет, извините… Это я так.
- Ладно. Тогда я спрошу, если позволите. Вы считаете правильным, когда дети знают правду о своем происхождении?
- Да, - твердо ответила Элеонора Николаевна, - я считаю это правильным. В принципе.
- А не в принципе?
- А не в принципе, то есть в данном конкретном случае - не знаю. До недавнего времени я была уверена, что родители правильно воспитывали нас с Андреем, и я радовалась, что Андрей точно так же воспитывал своих детей, и родных, и неродных. Неважно, чья кровь в тебе течет, важно, какой ты человек. Разве это неправильно?
- Правильно, - согласилась Настя. - А почему до недавнего времени? Что-то произошло?
- Ничего. Просто, наблюдая за Диной, я засомневалась. Есть принципы, основополагающие правила, но есть и конкретные, живые люди, которые выбиваются из рамок этих жестко заданных правил. Ярославу было удобно в этих рамках, как было удобно и нам с Андрюшей, и Кристине было удобно. А Дине это оказалось не по силам. И я вот уже который день задаю сама себе вопрос: разве правда может искалечить человеку жизнь? Ложь да, может, и тому есть множество примеров, но правда? А вот, оказывается, может. И как же тогда жить? Где тот предел, за которым правда и открытость становятся смертельно опасными? Правда и честность позитивны, то есть в них должно быть созидающее начало, как во всем позитивном, и вдруг я столкнулась с тем, что правда не созидает, а разрушает и калечит. Значит, вся наша этика неверна. И я растерялась.
- Вы очень откровенны, - заметила Настя, стараясь не показать удивления.
- Мне нечего скрывать, - ответила Лозинцева дрогнувшим голосом. - А… ваш коллега…
- Что?
- Вы ему будете пересказывать то, что я вам сейчас сказала?
- Если не хотите - не буду. Для нашего исследования это значения не имеет.
- Мне все равно, - голос Лозинцевой внезапно стал жестким.
В кухню вернулся Никотин, лицо его выражало удовлетворение и любопытство одновременно. Он не стал присаживаться за стол, остался стоять, и Настя поняла, что пора уходить. Все, что ему было интересно, он выяснил, а больше из Лозинцевой все равно ничего не вытянуть. Огромный блок вопросов остался без ответов, и касались эти вопросы в основном периода беременности Веры Лозинцевой, когда она носила Кристину, и раннего детства девочки. Тут мог помочь только Андрей Николаевич, если уж нельзя добраться до матери.
Но те же самые вопросы нужно было задать и матери Тани Шустовой, ведь вчера Настя разговаривала с ней без подготовки, до того, как психолог объяснил ей самые азы. Раз уж она все равно в этом районе…
- Вы не могли бы позвонить Инне Семеновне? - спросила она Лозинцеву. - Мне нужно задать ей еще несколько вопросов, я вчера не успела.
Элеонора Николаевна молча потянулась к телефону, поговорила с приятельницей и передала Насте трубку. Они договорились встретиться в кафе, неподалёку, дома у Шустовой был нетрезвый и агрессивно настроенный муж, а на улице шел дождь. Они попрощались и ушли.
- Зачем вам понадобилась Дина? - не сдержала любопытства Настя, когда они сели в лифт.
- Да я альбом с фотографиями смотрел и все прикидывал. Девчонка сказала, что фотографий Кристины в альбоме нет, потому что их мать с собой забрала. Ну, это я могу понять, это объяснимо, но почему остались фотографии двух старших детей? И Дины, и Ярослава на этих фотках навалом. Что же она, не взяла с собой их фотографии? Как же так? Почему?
- С чего вы решили, что не взяла? Может, взяла, просто их было много, и часть осталась дома.
- А Кристининых фоток почему не осталось? Их, выходит, мало было, так, что ли? В общем, неувязочка какая-то мне тут показалась, вот я и решил у Дины спросить.
- А почему у Дины, а не у Элеоноры? - не отставала Настя.
- Да потому, дочка, что мне еще кое-чего показалось, вот я и проверил.
Он хитро усмехнулся и посторонился, пропуская Настю в дверь, ведущую на улицу.
- Ну дядя Назар, не дергайте меня за нервные окончания, - взмолилась она. - Говорите, не тяните.
- Показалось мне, видишь ли, что Дина сестричку свою не то чтобы не любила, а люто ненавидела. Чуешь, к чему я веду?
Ну вот, конечно, Никотин подумал о том же самом, о чем Настя размышляла, сидя на кухне у Лозинцевых.
- Чую, - вздохнула она. - А что вам Дина-то сказала?
- Сказала, что мать из всех детей любила только младшую, Кристю, выделяла ее, относилась к ней по-особому, а на других детей, на старших, ей было, мягко говоря, плевать с высокой колокольни. И она действительно забрала из дома все до единой фотографии Кристины и не взяла с собой ни одной фотографии других детей. Вот так-то. Еще сказала, что Кристя была избалованной и залюбленной, и мать перед ней стелилась, в глаза заглядывала и в задницу ей дула… Дина, конечно, грубее выразилась, меня, старика, не постеснялась, но я уж твои ушки пощажу. В общем, и злоба, и ревность, и ненависть из Дины до сих пор как из ведра льются. Нехорошая история.
- Нехорошая, - согласилась Настя, слизывая с губ дождевые капли.
Зонт она не взяла, и даже куртка на ней была без капюшона, и шея уже стала мокрой, и через воротник по плечам расползался озноб.
Они остановились возле кафе, куда обещала прийти Шустова.
- Пошли? - Настя взялась за ручку двери и потянула на себя.
- Ты иди, дочка, а я поеду, пожалуй. У вас с Шустовой, как я понимаю, остались чисто женские вопросы, я вам только мешать буду,
И то верно, подумала Настя, в очередной раз оценив проницательность и деликатность Назара Захаровича Бычкова.
***Они давно ушли, а Аля так и продолжала стоять в прихожей, обессиленно прислонившись к стене. Зачем он ходил к Дине? О чем ее спрашивал? Что вообще они подумали о девочке? Спасибо, что со свечой не вышла, но вела она себя… Кошмар! И альбом семейный смотрел. Зачем? Что он в нем искал? Смотрел, листал, но ей, Элеоноре, ни одного вопроса не задал. Странно. И страшно. Ну почему, почему так все коряво в ее жизни? Ей пятьдесят шесть лет, она уже старуха, жизнь прожита, за бортом остались двое мужей, к которым она испытывает теплые, дружеские чувства, которые были хорошими, порядочными мужчинами, но которых она по-настоящему не любила, она надеялась, что сможет, но не смогла…
