Том Смит - Ферма
Глаза матери наполнились слезами.
– Потому что я хотела дать ему еще один шанс!
Поскольку она призналась в том, что действовала под влиянием эмоций, я перестал ерничать и попытался разобраться в чисто технических вопросах. Не исключено, что она пыталась связаться с ним еще летом, я просто об этом не знал.
– Когда ты в последний раз виделась с ним?
– Он написал мне после смерти мамы.
То есть примерно десять лет назад. Помню, как мать читала какое-то письмо, сидя за кухонным столом с остатками завтрака. Я учился в школе. Заканчивался второй семестр. Боясь, что дурные вести отвлекут меня от сдачи экзаменов, мама попыталась спрятать письмо, но я, мельком глянув ей через плечо, заметил шведские буквы и поинтересовался, в чем дело. Новость не произвела на меня особого впечатления. Бабушка никогда не приезжала к нам и вообще не поддерживала с нами связь. Она была для нас совершенно чужим человеком. Письмо пришло уже после ее похорон, лишив мать возможности поехать и присутствовать на них. Поскольку после того они больше не общались, я спросил:
– Почему ты была уверена, что адрес не изменился?
– Отец никуда и никогда не уедет оттуда. Он построил эту ферму собственными руками и умрет там.
– И ты даже не позвонила предварительно?
Я решила, что не стоит этого делать. Захлопнуть дверь перед чьим-либо носом труднее, чем просто повесить трубку. Так что, как видишь, у меня были свои сомнения. На велосипеде я бы туда просто не доехала. Значит, оставался единственный выход – угнать наш фургон и уже на нем пересечь почти всю Швецию. Я спрятала велосипед так, чтобы его не было видно с дороги, и пробралась к ферме по полям, чтобы они меня не заметили. Если ты усомнился в моих словах, когда я сказала, что Норлинг последовал за мной, то совершил ошибку. Его автомобиль стоял возле фермы, на подъездной дорожке – что меня ничуть не удивило. Проблема заключалась в том, что он был припаркован прямо перед нашим фургоном, так что выехать на нем я не могла. Но и смириться с тем, что это конец, я тоже не желала. Я решила, что сяду за руль и вырвусь на свободу, протаранив роскошный лимузин Норлинга и вытолкав его на дорогу.
Я украдкой заглянула в окно и увидела, что Норлинг разговаривает с Крисом. Хокана нигде не было видно, но он наверняка должен был скоро приехать. В дом я входить не собиралась, поскольку ключи были у меня с собой, в сумочке. Со всех ног бросившись к фургону, я открыла дверцу, забралась внутрь, с грохотом захлопнула ее за собой и опустила защелку. Я завела мотор, и старый фургон отозвался дребезжащим ревом. Из дома выскочил Крис. Когда я подала фургон назад, он забарабанил кулаком по дверце, пытаясь открыть ее. Я не обратила на него внимания, переключила скорость и дала полный газ, направляясь в машину Норлинга, но в самый последний момент передумала и объехала его лимузин – иначе он мог бы обратиться в полицию, и меня обвинили бы в нанесении противозаконного ущерба. Поэтому я свернула и поехала прямо через свой драгоценный огород, безжалостно давя колесами лук и кабачки, уничтожая долгие месяцы тяжкого труда, повалила изгородь и вылетела на дорогу. Фургон потерял скорость и остановился посреди дороги. Крис бежал за мной. Я видела его в боковое зеркальце на фоне раздавленных овощей. Зрелище было душераздирающее, наша мечта приказала долго жить – с фермой было покончено. Когда Крис поравнялся с фургоном, я надавила на газ и покатила прочь.
Они обязательно стали бы преследовать меня на своих дорогих автомобилях, устроив гонки на узких проселках, а засечь белый фургон было бы нетрудно, поэтому я мчалась на огромной скорости, не разбирая дороги и поворачивая наобум.
Оторвавшись от них, я по карте наметила маршрут к отцовской ферме. По моим расчетам, весь путь должен был занять примерно шесть часов. Управлять фургоном не так-то легко, он неуклюж и плохо слушается руля. А тут еще погода испортилась, солнце скрылось за тучами, пошел дождь. Я пересекла границу между областями, оставив позади Халланд и въехав в Вестергетланд, где мне пришлось остановиться, чтобы залить бак бензином. На заправочной станции мужчина за кассой поинтересовался, все ли со мной в порядке. От такого проявления доброты я едва не расплакалась. Я заявила ему, что со мной не просто все в порядке – я в восторге. Я отправилась в великое путешествие, самое большое в своей жизни, пусть и последнее. Я нахожусь в пути уже много месяцев и потому выгляжу неважно, но теперь я уже почти приехала.
Взглянув на свое отражение в зеркале туалета заправочной станции, я вынуждена была признать, что за последние несколько недель изрядно похудела и совершенно перестала заботиться о своей внешности. А ведь к женщинам относятся с подозрением – причем с куда большим, чем к мужчинам, – если они перестают следить за собой. Внешний вид очень важен, если пытаешься убедить посторонних людей в своем здравомыслии. Я умылась, воспользовавшись здоровенным куском резко пахнущего розового мыла, пригладила волосы, заправила непокорные выбившиеся пряди, выскребла грязь из-под ногтей – словом, постаралась привести себя в порядок, чтобы в должном виде предстать перед отцом, который был помешан на чистоте. Он всегда говорил: «Если мы живем в деревне, это не значит, что мы должны походить на свиней, вывалявшихся в грязи».
Дневной свет угасал, и иностранец наверняка заблудился бы в здешних краях, если бы руководствовался только картой. Но это был мой дом. Я не была здесь чужестранкой. И хотя прошло целых пятьдесят лет, ландшафт остался тем же. Я узнавала знакомые места – мосты, большие семейные фермы, реки и леса, причудливые и старомодные местные городки, казавшиеся мне в детстве гигантскими мегаполисами, универмаг высотой в три этажа, бурлящие жизнью площади, дорогие бутики, где местные модницы покупали эксклюзивные французские духи, и мрачные табачные лавки, в которых мужчины запасались сигарами и жевательным табаком. Проезжая здесь теперь, я видела маленький город, засыпавший в десять вечера, и притаившийся в узком проулке одинокий бар с неприметным фасадом и вывеской, в котором засиделась дюжина человек, не желавших ложиться в постель с заходом солнца.
Я выехала на проселочную дорогу и узнала место, где много лет назад бросила в поле свой велосипед и села на автобус. Я возвращалась по следам своего бегства, мимо отцовских лугов, заросших полевыми цветами, и наконец свернула к его ферме. Она оставалась все такой же – маленький красный домик, построенный руками отца еще до моего рождения, рядом с которым высился обычный для этих мест флагшток, а позади виднелись пруды и кусты красной смородины. Над дверью раскачивалась тусклая лампочка, засиженная комарами и мухами, – единственное пятнышко света на много миль вокруг.
Выйдя из фургона, я немного подождала. Стучать необходимости не было, потому что в этих краях звук проезжавшего мимо автомобиля был явлением достаточно необычным, чтобы заставить хозяина выйти наружу, и мой отец наверняка расслышал приближение фургона. Сейчас он стоял у окна, глядя, в какую сторону проедет автомобиль, и наверняка поразился тому, что фургон направился к его ферме, и не просто направился, а и остановился у входной двери. Поздно вечером к нему пожаловала незваная гостья.
Дверь отворилась, и меня вдруг охватило нестерпимое желание бежать куда глаза глядят. Неужели я сделала ошибку, приехав сюда? Отец был в пиджаке. Дома он неизменно носил пиджак и жилет, которые снимал, лишь выходя на работу в поле. Я никогда не видела его одетым наспех или небрежно. Пожалуй, даже костюм его остался прежним, сшитым из грубой коричневой шерсти. Впрочем, его костюмы всегда выглядели одинаково – тяжелые, колючие и неудобные, благочестивые одежды для набожной души. Здесь все было знакомым, за исключением упадка и увядания. Кусты красной смородины разрослись, кроме одного, который просто засох. Пруды уже не манили зеркальной чистотой, а заросли водорослями, в объятиях которых задыхались лилии. Краска на амбаре выцвела и облупилась. Техника для обработки полей начала покрываться ржавчиной. А вот отец, в отличие от своего окружения, выглядел превосходно – с прямой осанкой, рослый и крепкий восьмидесятипятилетний мужчина, пожилой, но еще далеко не старый, живой, невероятно живой – полный сил и сохранивший ясность ума. Волосы его стали совсем белыми, но были аккуратно подстрижены. Он регулярно посещал местный салон красоты. Он по-прежнему следил за собой, и от него все так же пахло лаймом, единственным одеколоном, которым он когда-либо пользовался. Вместо приветствия он лишь произнес мое имя:
– Тильда.
И ни малейшего удивления или растерянности, лишь мое имя, то самое, которое он выбрал сам, произнесенное с тяжеловесной серьезностью, – констатация факта, не доставившая ему радости. Я попыталась ответить ему тем же, но не смогла сдержать возгласа удивления:
