Екатерина Лесина - Серп языческой богини
Верно матушка говорила: от людей одна боль!
Вешко с кряхтеньем поднялся и вышел. Стар он был. И как знать, сумеет ли другим разом остановить соседей? Да и захочет ли останавливать? Может, прислушается к ласковым уговорам многомудрой Кертту да прогонит со двора невестку-ведьму?
– Из-за тебя все! – прошипела золовка, подбирая камень. – Ишь, зыркает. Хоть бы слово сказала, бесстыжая!
Суома не знала слов, которые рассказали бы про то, до чего тяжело на сердце. Во двор она все же вышла. И за ограду выглянула, но лишь затем, чтобы увидеть, как идут по улице Ойва и Лахья.
Большие. Сильные.
Веселые.
Они друг для друга есть. А Суома? Лишняя. Чужая. Не надо было сюда приходить. Поверила людям. А мама предупреждала… мама улыбается. Ее кожа пожелтела и прилипла к костям, но хрупкие пальцы по-прежнему крепко держат серп.
Мама знала бы, как поступить.
Суома просто стояла, смотрела, как приближается тот, кто назывался ее мужем. Поймав его взгляд, Суома поняла, что нет в нем ни смущения, ни стыда, одна лишь злость на нее, что стоит, мешает… живет.
Остановилось сердце, треснуло, выпуская нечто черное, неназываемое из самой глубины Суомы. Она шагнула за ограду и еще дальше.
Кричали. Далеко.
А Суома не слышала больше голосов и не видела ничего, кроме лица соперницы. Брови вразлет. Тонкий нос. Губы алые. В ушах серьги-бубенчики.
Лахья отпрянула. Раскрыла рот в беззвучном крике. Выставила руки, защищаясь. Но Суома уже вцепилась в мягкое белое горло.
Хрустела кожа. Или что-то другое. Меркли яркие глаза Лахьи, и Суома готова была глядеться в них вечно, убеждаться, что смерть идет.
Они ведь боятся смерти!
Мама так говорила. Мама знала про людей.
Убить не получилось. Неведомая сила оторвала ее от Лахьи, швырнула наземь, дух выбивая. Больно. Обидно.
Кричали. Громко так… как чайки по весне. Их много прилетает на остров. Гнездятся на берегу и ходят дозором, высматривая лис да волков. Те же все равно подкрадываются и разоряют гнезда.
– …ведьма…
Лахья была жива. Стояла, прислонившись к Ойве, а он обнимал ее, как обнимал некогда Суому. Нечестно! Она для него… она с людьми жила! И с печью научилась ладить. Прясть и ткать. Иглу держать. Еду делать, какую принято.
– Убью, – сказала Суома, поднимаясь с земли. Руки и ноги двигались как-то иначе, чем всегда. Будто не Суоме они принадлежали. В ушах звенел комариный рой, и мошки кровавые перед глазами плясали.
– В дом иди! – Ойва глядел на жену с отвращением.
За что? Суома старалась хорошей стать. А он… он другую себе нашел.
– Убью. Ее. Тебя. – Суома облизала губы, сухие, колючие, они треснули и сочились кровью, которая на вкус оказалась не соленой, но сладкой, как… как желтоватые тела ракушек.
На берегу их много.
– Вас… всех… Вы… все… злые.
– Ведьма! – взвизгнула Лахья. – Люди добрые, посмотрите!
Ее осипший голос разносился по улице. И люди спешили на него. Несли рогатины. Огонь на трезубцах сосновых ветвей. Копья. Стрелы.
– Ведьма! Она ведьма! Убить хотела! – Лахья задрала голову и рванула ворот платья, чтобы всем стали видны красные пятна на шее. – Прокляла! Всех вас тут прокляла!
Камень ударил в плечо, но удивительное дело – боли Суома не ощутила. Страха тоже не было. Она глядела на людей, которые заполняли улочку.
Какие одинаковые. Ведь разными же были. Суома узнавала. По запаху, по лицам. А теперь вдруг совсем одинаковые, точно это один-единственный человек, которого стало много. У этого человека бессчетно рук, в каждой – боль. Его рты выплетают лживые слова, а в глазах сидит страх.
И человек этот нелеп.
Суома рассмеялась.
– Я не травила воду! – Она говорила так громко, как только могла, но перекричать многоликого человека не получалось. – Я не проклинала вас! Это она придумала!
Лахья держалась прямо. Ей верили. А Суоме – нет. Лахья своя. Суома чужая.
– Она была у ручья! Она осталась!
– Замолчи! – велел Ойва. Он передал рыдающую Лахью ее отцу, человеку грузному и строгому, и теперь стоял между толпой и Суомой, но не для того, чтобы защитить.
– Ты обещал меня любить. – Суома протянула руки, касаясь такого знакомого лица. – Ты обещал меня беречь. Всегда.
– Я не знал, что ты такое.
Он отстранился, не желая иметь с нею ничего общего, даже этого мимолетного прикосновения.
– Я думал, что ты – человек. Как все.
Как все? Ничуть. Они слепы и глухи. Всего боятся. Ненавидят. Зачем они? Шумно. Тяжело. Пахнут дымом и слабостью. На острове без людей спокойно. И даже волки согласятся с этим.
– Ты хочешь, чтобы я ушла? – Суома склонила голову набок. – Вернулась?
Молчит.
– Хорошо. Я уйду. Сейчас.
Он посторонился, пропуская Суому. И люди попятились, словно видели на плечах ее зеленоватый огонь Туонелы. Коснись такого невзначай – сгоришь.
Суома шла. Она чуяла камни под ногами, скованными кожей. И зов ветра в тишине. И шелест волны, набегающей на берег. Сиплое дыхание толпы. Смех огня, доедающего ветви. И болезненное потрескивание неба, которое устало держать тучи.
Люди шли следом, желая убедиться, что ведьма оставит поселение. И первым – Суома не оглядывалась, так знала – был Ойва.
Выбрав лодочку, крохотную, но юркую, Суома толкнула ее в воду. Забралась. Тронула веслом озерную гладь. И позволила себе в последний раз взглянуть на людей.
Все собрались. Смотрел под ноги Ойва. И Вешко гладил усы. Утирала слезы Лахья. И многомудрая Кертту хлопотала над нею, то и дело поглядывая на сына, будто он был виновен. А и вправду виновен. Он обещал…
Нельзя верить людям.
Течение легко подхватило лодчонку, поволокло меж валунами волн, и мелкий дождь отер лицо. Суома не плачет. Она возвращается домой.
На берегу ее ждали чайки и поседевшая за год волчица. Упав на брюхо, она поползла, скуля и причитая, словно ее тоже обидели.
Кто?
Известно: люди.
Три дня поселяне ждали, сами не ведая, чего именно ждут. Выходили на берег, жмурились, вглядываясь в зыбкую даль. А на четвертый вдруг отпустило, будто поняли: не вернется ведьма с Калмина камня.
А весна все не шла. В лохмотья сизых осклизлых туч рядилось небо. Земля стекала в русла ручьев, и заживо гнили деревья. Солнце показывалось изредка. Солнце звали. Небо заклинали. Резали овец и корову. Кровь скота мешалась с землей и водой, враз лишаясь цвета. Дурной знак.
Ойва не думал о знаках. Он будто лишился самой способности думать. Просыпался. Выходил во двор. Делал какую-то работу, которую следовало сделать, но все сквозь некую непонятную немоту. Порой он сам себе напоминал подточенное неведомой болезнью дерево, что кажется живым и даже крепким. Дерево выпускает листья, цепляется за землю, но больше по привычке. Сними кору и увидишь истлевшее нутро. Ойва вовсе бы ушел в лес, но держала матушка, сестры и Лахья, которая поселилась в доме законной женою, хоть и не играли свадьбы. И собственное желание Ойвы, исполнившееся в точности, причиняло мучения.
– Совесть гложет? – спросил как-то Вешко, когда случилось остаться вдвоем.
И Ойва, глянув на отца сверху вниз, вдруг увидел, что тот стар.
– Я не сделал ничего, за что люди меня осудили бы.
– Люди? А при чем тут люди? – Вешко стряхнул с ладоней стылую дождевую воду. – Или ты и сам думаешь, что по правде поступил?
– Она ушла.
– Прогнали, вот и ушла. – Он сел на мокрый колун. – Ты прогнал. Она ушла. Вот правда. Сменял жену на жену. А что будет, когда и эта надоест?
– Не твое дело!
В груди кольнуло. И капли на губах показались горькими. Сорвался Ойва с места, побежал прочь. Громко хлюпала под ногами грязь. Смеялась хриплая ворона. И лишь на берегу было тихо. До того тихо, что слышал Ойва, как колотится сердце.
Он правильно все сделал!
Суома – ведьма. Калмино воплощенье, которому суждено было быть запертым на острове. И значит, Ойва свободен от данного слова… сама ушла… сама…
– Иди в дом. – Лахья появилась из дождя, обняла за плечи и сказала ласково: – Иди. Матушка волнуется… С отцом поругались? Не слушай его. Что он понимает? Сам чужак. И за чужачку заступается. Людям-то виднее.
Наверное.
