Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского
Отмучился.
Слова, словно сквозь слой ваты… и упасть бы на колени с воем, с криком, да горе, что в груди клокочет, захлестнуло глотку.
Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
А все равно Матрена дышит, хрипло, надсадно, но дышит. И у кровати садится, и за руку – холодную такую ручку – сына берет. Прижимает к щеке да так и сидит. Сколько? Неизвестно. Наверное, долго, если свечи гаснут, а она с ними.
Она теряет сознание, то ли от горя, с которым не в силах справиться, то ли от духоты этой. Или сразу от всего, но главное, что руку Петенькину отпускает, а с ней, с рукою, рвется последняя связь.
Отмучился.
Нельзя так! Пусть встанет! Пусть закричит, заплачет, да что угодно! Пусть воскреснет, как воскрес Лазарь. Разве так уж сложно Всемогущему и Всеведущему сотворить чудо?
Что ему стоит?
О чуде она думала, очнувшись в своей постели. И выбравшись из нее с безумной надеждой, что чудо все же случилось…
…Нет, случились похороны. И были они малолюдны. Громко и навзрыд плакали няньки, слуги утирали слезы тайком, Давид был бледен, но держался. А Матрена… Ей словно бы отказали в праве на горе.
Не гнали с кладбища, но и не видели, точно не существовало ее здесь и сейчас.
Черное платье, единственное, нашедшееся в гардеробе, было мало и выглядело нелепо, но, пожалуй, впервые Матрене не было дела до того, как она одета.
Она сама смотрела только на склеп, в котором запрут ее малыша. За что? Там ведь холодно и сыро… и страшно. В детстве сама Матрена боялась темноты, а ему и свечки не оставили… Игрушек вот принесли, будто там самое место для игр, а свечей пожалели.
Она сказала об этом, и горничная, державшаяся подле, отступила.
– Блажит барыня… – понесся по рядам шепоток.
Не блажь.
Как ему в темноте да без малого огонька?
Горе переменило Матрену. Оно, необъятное, завладело ее телом, сделав то безвольным и пустым. Горе смешало мысли и вытеснило все чувства, кроме себя… и мысли, что нужно принести свечу.
Матрена сама за ней отправилась.
И в кладовке отыскала короб, в котором экономка хранила свечи, да не жировые, а из отменного стеарину… схватила связку, побежала скорей…
– Что ты творишь? – Супруг перехватил и свечи отобрал. – Веди себя прилично! Люди…
Смотрят.
Шепчутся. Решили, наверное, что Матрена обезумела. От горя? Или сама по себе? Людям только повод дай… Они тоже виноваты… говорили, говорили… и вот теперь… Давид разведется с Матреною всенепременно. И пускай… Петеньки-то нет больше! А мужа уже давно нет, просто Матрена этого прежде не замечала. И того, что она в Петербурге совсем одна.
Холодный город.
Одной в нем замерзнуть недолго…
…Мой дорогой друг.
Я не нахожу тебе слов, чтобы описать, как сочувствую тебе в горе твоем. И надеюсь лишь, что горе это не сломает тебя. Я хотела бы быть рядом с тобой, чтобы поддержать тебя чем сумею. Уповаю на скорую встречу.
Твоя Амалия.
Запечатав конверт, Амалия вручила его компаньонке.
– Отнеси, – велела она, и, когда девица вышла, села за другое письмо.
…Я крайне недовольна вашей медлительностью и неспособностью выполнить простейшее поручение, за которое вам было уплачено. Я не прошу вас жениться на оговоренной особе, как и проводить с ней хоть сколь бы продолжительное время. Вы всего-то должны были скомпрометировать ее, однако и в том оказались неспособны.
И если вы все же желаете получить остаток суммы, то должны окончательно решить вопрос в течение месяца. Я искренне надеюсь, что предоставленные вами рекомендации есть не пустая похвальба, и вы именно тот человек, который мне надобен.
Это письмо Амалия отослала с мальчишкой, не сомневаясь, что доставлено оно будет по адресу. И все-таки ее терзали некоторые сомнения…
А если горе сплотит их?
Если Давид решит остаться в поместье? Там воспоминания… там он был счастлив… и супруга его, кажется, поумнела. Случаем воспользуется. А там и вторая беременность… и новые осложнения… Нет уж, этого допустить никак нельзя.
Амалия слишком долго ждала, чтобы отступить теперь.
Однако страхам ее не суждено было сбыться. Бестужевы, не способные оставаться в доме, где все-то им напоминало о прошлом, ныне казавшемся безоблачно-счастливым, вернулись в Петербург.
Глава 10
Человек наблюдал за Верой издали.
Что она могла знать? И вообще, догадывалась ли о том, что знала?
У Веры были с Генкой дела… У него со всеми дела были. И Ленька опять же… Он говорил про Веру… Значит, она в курсе того, где прячут картину. И если пока молчит, то лишь из-за убийств… Если бы человек сам не отправил Генку в мир иной, он бы решил, что это Веркиных рук дело.
Ради картины.
И полиция так же подумает. Поэтому о находке своей… Не своей, но находке, Вера никому и словом не обмолвилась. Это хорошо.
Заяви она, было бы сложно объяснить, почему картина сменила хозяина.
А она сменит.
Немного попозже…
Сейчас Верка шла по бордюру, будто бы ей было пятнадцать лет, а не под сорок… и выглядела она до отвращения довольной жизнью. Вот покачнулась, но не упала – Ильюшка своевременно подхватил под руку.
Говорит.
О чем? Жаль, не выйдет подслушать… вдруг о картине?
Почему нет? У Ильи есть возможности и деньги, которых не хватает Вере… А подготовка картины к аукциону – это недешевое удовольствие. Экспертизы. Оценка… Выход на нужных людей… Никто не станет связываться с заштатной библиотекаршей. А вот успешный бизнесмен – другое дело.
У него и за границей связи есть.
Мысль заставила замереть.
Конечно.
Он собирается вывезти картину из России…
Нужно действовать. Но с умом. Спешить, но не торопиться… именно… Он успеет. И не позволит совершиться преступлению.
Человек хмыкнул и отступил в темноту.
Кому рассказать… Нет, убийство – это, конечно, плохо. Но если подумать, то все, кого он вынужден был убить, заслужили свою смерть.
А эта парочка – тем более.
– Что? – От вопроса Вера покачнулась и едва не слетела с бордюра.
– Зачем, – ласково повторил Илья, – ты меня убить пыталась. На проспекте. Толкнула под колеса…
– Чушь какая…
– Сегодня днем… У меня есть твое фото…
– Ну да. – Вера соступила с бордюра на плитку. – Я была днем на проспекте. Я там работаю. В городской библиотеке… Женька туда заявился. Начал ныть, что я семью разрушила, что никто другой ему не нужен… достал неимоверно. Я даже наорала на него…
Она поправила волосы.
Волнуется.
Врет?
Или действительно случайно оказалась на том снимке? Фото – еще не доказательство.
– Послушай… во сколько это было?
– Около четырех…
– Около четырех… Я с обеда спешила… задержалась… а наша заведующая терпеть не может опозданий… и я действительно пробегала, но… Зачем мне тебя убивать?
– Не знаю, – искренне ответил Илья.
– Незачем… Господи, да все как с ума посходили! – Верино возмущение было искренним. Или казалось таковым. – Я никого… Я, может, когда назад летела, то толкнула кого-нибудь… Однако если бы хотела убивать, я бы запомнила!
Надо полагать, что запомнила бы.
– Что ты знаешь о картине?
– То же, что и все… Генка как-то позвонил, предложил поучаствовать… Сказал, что, кто прошлое помянет, тому и… типа он молодой был, глупый и беспринципный. А теперь повзрослел вот и настоящее дело предлагает. Разбогатеем оба…
– И ты…
– Не поверила, конечно. Попросила больше меня не беспокоить… Так он эту картину в библиотеку приволок.
Вера фыркнула и плечом дернула.
– Чтобы я смогла убедиться, что она существует на самом деле… Только я ведь не эксперт. У меня вон в квартире висят репродукции, которые с виду как настоящие.
– Значит, картину ты видела?
– Какую-то видела, – не стала отрицать Вера. – Он ее попросил придержать… в библиотеке. Сказал, что я слишком честная, чтобы утащить, а ему надежное место нужно.
– И ты…
– Послала его.
– Куда?
– В банк. – Вера ответила резко, не скрывая своего раздражения. – Я с ним никаких дел иметь не хотела! И не собиралась! Боже, да он всегда был гнилым, и в то, что исправился… Я верю, что человек способен исправиться, если, конечно, у него есть желание и стимул. Но вот про Генку… У него не было ни желания, ни стимула… Другого стимула, кроме как бабла срубить… Мне же Люда звонила… жаловалась… Она почему-то решила, что и я тоже в Генкином борделе участвовала.
Вера сунула руки под мышки. Теперь она шла быстро и под ноги не смотрела. Илья, в свою очередь, тоже под ноги не глядел, а глядел исключительно на Веру, длинную, нескладную и взволнованную, но при всем этом – невероятно привлекательную. Во всяком случае, ему она казалась невероятно привлекательной.
