Екатерина Лесина - Готический ангел
– Василиса… с вашей стороны было очень неосмотрительно идти туда одной. Я, конечно, очень рад, что девочку удалось найти. Давид Петрович уверен, что с ней все будет в полном порядке. Он хороший врач и знает, о чем говорит.
– Я тоже рада.
Действительно, рада, вернее, радость – не совсем то слово, скорее уж невероятное облегчение. Ижицын уселся напротив, кресло-трон, стол-граница, безопасное расстояние, и мне спокойнее, только руки жжет. Почему-то никто не спросил про мои руки, кроме Евгения, не заметили, ведь ерунда же на самом деле, Юле по-настоящему плохо, а у меня всего-навсего царапины, неопасные и почти незаметные.
А Ижицын вот спросил.
– Мне бы не хотелось вас обидеть. Как и налагать какие-либо ограничения на вашу свободу. Но вы должны понять, что… – Евгений уперся ладонями в край стола, точно желал подвинуть его ближе ко мне, но вряд ли он сумеет сдвинуть с места, стол-то тяжеленный. – Что некоторые действия могут быть опасны. Прежде всего для вас.
Опасны? Для меня? Не понимаю, что может быть опасного в прогулке, ну ладно, не прогулке – в походе на кладбище, место пусть и не слишком людное, но все же там и сторож был, и вообще… вообще Ижицын не желает, чтобы я выходила из дому. Ижицын стережет меня, вопрос только – зачем.
– Не имею представления о том, что сказал вам тот молодой человек. – Евгений отвернулся. Профиль у него выразительный, если рисовать, то так, чтобы показать эту линию – лоб-нос-губы-подбородок, четкие жесткие линии и никаких цветов. Офорт, не меццо-тинто… гравюра? Травление? Не знаю, но только не краски, они Ижицыну совершенно не идут, а в черно-белых… или нет, лучше в желто-коричневых тонах, как дом, который я так и не дописала, он будет смотреться много ярче, выразительнее.
– Вы меня не слушаете. – Мягкий упрек и улыбка, ее тоже стоит запечатлеть, вот именно, если и делать портрет Ижицына, то тут, в кабинете, за этим столом и в этой позе вполоборота. И вдруг: – Василиса, мне, наверное, стоило бы говорить откровенно, но… но вряд ли ты теперь мне поверишь.
– Чему?
– Боюсь, что ничему. Тут уж я сам виноват. Но пока не разберусь, пожалуйста, будь осторожна. Хорошо?
– Буду. – Легкое обещание, я и вправду буду осторожна, иначе сложно, если я ему не верю, и Матвею тоже, и Ивану… Динке вот, пожалуй, пока да.
Динка-Льдинка сидела у кабинета, сторожила, нахмуренная и недовольная, почти как Ижицын.
– Ну, что он тебе сказал? – Она вскочила, вцепилась в руку и потянула наверх. – Что он тебе сказал?
– Чтоб руки чем-нибудь помазала.
– Руки? У меня крем есть, просто чудо, эффект сказочный, прямо мажешь, и все, на глазах заживает. – Динка вздохнула с явным облегчением. – А я уже испугалась.
– Чего?
– Как чего? Что рассердится, выпрет тебя вон, и тогда… нет, ну Вась, сама подумай, если ты с чокнутыми детками возишься, то хочешь не хочешь, а в башку дурные мысли полезут, а вдруг и сама, как они, с приветом? – Льдинка, приставив палец к виску, выразительно покрутила. – Я-то знаю, что ты нормальная, ну почти, а вообще, он, конечно, мужик.
– Кто? – Я села на Динкину кровать, спрятав руки в подмышки.
– Ижицын. – Льдинка плюхнулась в кресло, подобрала с пола шаль и, накинув на плечи, расправила складочки. – Без вопросов и в три минуты врача сообразил, лучшего в городе, между прочим, я-то знаю, к нему за просто так не подойдешь, а Ижицын свистнул, и пожалуйста, Давид Петрович уже тут, а в больнице и палата готова, и бригада нянек. Не, Вась, держись ты его, точно не пропадешь, я тебе как эксперт говорю… Ну че ты кривишься, ну подумаешь, с физиономии малек не вышел, так не всем же красавцами жить. На себя-то глянь… и не обижайся.
Не обижаюсь, на Динку-Льдинку обижаться бесполезно, у нее свой взгляд на мир. А у меня руки болят, она крем обещала.
– А мамаша у этой дурочки твоей – ну чисто курица, квохчет и квохчет… ах Юлечка, ох Юлечка. – Динка скривилась. – Что ж она наделала… котеночка забрать, а то Юлечка расстроится… драть эту Юлечку надо, чтоб три дня на задницу сесть не могла.
А Динку нужно писать в цвете, непременно, берлинская лазурь, ультрамарин, белила титановые и немного жженой охры, капля, чтоб не нарушить, но оттенить, выделить льдисто-синюю доминанту.
– Чего ты так смотришь? Правду ведь говорю…
Правду, все вокруг говорят правду, только почему-то у всех она разная, какой же тогда верить? Не знаю. Но стало как-то неприятно и душно, уйти захотелось, убежать.
– Дин, ты извини, я работать пойду, я… я кое-что хотела сделать. Сегодня. Не хочу откладывать, ты ж знаешь…
– Знаю. – Динка зевнула. – Снова убегаешь. Ну и дура. Сказочная дура.
Ижицын С.Д. Дневник
Сегодня два события: случайная встреча с Натальей на кладбище обернулась чудеснейшим образом, там словно бы исчезла незримая стена, стоявшая между нами в последние месяцы. Чудится в этом добрый знак, хотя я и не суеверен. Второе же событие менее приятно – мне кажется, что в мои бумаги заглядывал посторонний человек. Не знаю, сколь правдиво, но подозреваю О.
Василиса
И на этом обо мне забыли. До следующего дня, когда на Динкин телефон позвонил Колька:
– Привет, рыжая-бесстыжая, где тебя черти носят? Неужто любовника завела? Я тут стою под дверьми, мерзну… дождь, между прочим, идет. И времени в обрез.
Колька! Я совершенно забыла про Кольку! Он специально приехал… а я… я продала картины, и теперь получается, что ехал Колька зря.
Он обрадуется, узнав, что не нужно больше быть вежливым и милосердным, покупая мою мазню, не нужно больше заботиться о бывшей любовнице и почти что невесте, которой в кои-то веки повезло. И в ресторан я пойду с легкой душой, и может быть, тоже выпью терпкого красного вина с привкусом корицы и черной смородины.
И впервые не стану думать о картинах в багажнике.
– Прости, пожалуйста, я скоро приеду! Только не уезжай! – Мне вдруг так захотелось поделиться радостью именно с ним, с человеком, который меня поддерживал, пусть и не любил, как прежде.
– Дура, – заявила Динка, отбирая телефон. – Если ты к нему поедешь, будешь полной дурой!
Наверное, она права, но как мне бросить Кольку? Он же специально ради меня ехал. И ждал. И мерз.
– Я замерз, – капризно заявил Колька, сунув мне розу, грустную, подмерзшую и укутанную в прозрачный целлофановый саван. – Ты б хоть предупредила! А в кафешке вашей не чай – дерьмо полное.
– Прости, – поднявшись на цыпочки, я поцеловала Кольку. Сама. Пусть и в щеку, в знакомую, родную, колючую щеку. А Колька отстранился.
– Ты прости, Васёнок, я ненадолго…
– Но ведь зайдешь?
– Зайду.
Разуваться не стал, раздеваться тоже, только куртку расстегнул. Спешит, значит… куда? Или точнее было бы спросить: к кому? Когда-то Колька спешил ко мне, когда-то у нас была любовь, и мне завидовали. Красив, галантен и талантлив ко всему… роковой брюнет из дамских романов, непременно благородный и обязательно страстный.
– Ну? – Костик оглянулся. – Где?
– Я здесь. Чай будешь? – не хочу отпускать. Всякий раз, когда его вижу, то, что много лет назад умерло и истлело под грузом иных воспоминаний, вдруг просыпается.
Осень. Прогулки под дождем, букет из мокрых листьев и мокрые же губы, настойчивые, наглые, родные. Холодные ладони и тело, дрожью отзывающееся на прикосновения. Заснуть в его руках, проснуться и разглядывать лицо, ловить оттенки настроения, быть рядом…
Быть вовне. В одночасье, жестоко и больно. Прости, но я больше не могу тебя любить… прости, но, наверное, с выставкой была плохая идея, я хотел сделать тебе приятное, в память о… о том, о чем я предпочитаю молчать. И Колька не заговаривает. Только появляется раз в полгода, покупает картины, продлевая тем самым мое никчемное существование.
– Чай? Ну если быстро. – Он все-таки скинул куртку. Изменился, раньше я как-то не замечала изменений, а тут вдруг обратила внимание: в черных волосах блестит седина, ему идет, и очки в тонкой оправе тоже, и морщины, и даже некоторая тяжеловесность, появившаяся в фигуре, придает своеобразное очарование.
– Динка как? – поинтересовался Колька. – Желчью не захлебнулась еще?
– Да нет.
– Замечательный ответ. И да, и нет, и думай, что хочешь. А ты как? Замуж не собралась пока?
– Нет. А ты?
Он вдруг смутился, отставил чашку и признался:
– А я да.
Да. Это значит замуж, это значит невеста в белом платье, облако фаты, цветы и музыка, гости, шампанское, веселье, счастье…
– Все равно узнаешь, статья вот-вот выйдет. – Колька смотрел в сторону, на портрет, единственное полотно, которое я не продам ни при каких обстоятельствах. Это его подарок, немного неумелый, немного неуместный с учетом наших нынешних отношений и Колькиной грядущей свадьбы, немного наивный. Безумно дорогой.
– И кто она? – Голос дрожит, а девушка на портрете улыбается, у нее рыжие волосы и мои черты лица, но она, в отличие от меня, навеки счастлива.
