Марина Крамер - Инкогнито грешницы, или Небесное правосудие
– Я это знаю, Женя, – отозвалась она, расстегивая шубу и бросая ее прямо на пол. – Я поняла это, еще когда летела сюда. Тебя нет – и ничего не может быть хорошего. И Жорка… да, постель, секс, все дела… Женька, ты меня прости, ладно? Я слабая оказалась…
Он не стал больше ее слушать, прижал к себе и крепко обхватил руками, словно боялся, что она выскользнет, уйдет, исчезнет. За эти три дня он передумал столько всего, что мог бы при желании написать философский трактат об измене и ее влиянии на семейные отношения. Ему уже не казалось ужасным то, что его любимая женщина отдала свое роскошное тело кому-то еще – в конечном итоге соперник мертв, а он, Хохол, жив. И она снова принадлежит ему. Более того – она всегда ему принадлежала, не пуская в свое сердце никого.
– Я прощу тебе все… только не уходи, – пробормотал он, целуя ее в макушку.
– Ты стареешь, Хохол, – усмехнулась она, поднимая голову и глядя ему в глаза. – Раньше ты не говорил бы таких слов. Ты бы скрутил меня и выпорол тем, что под руку попалось.
– А кто сказал, что сейчас будет иначе? – подмигнул он, сдергивая с вешалки ее же ремень, который висел там в ожидании все три дня, что Марины не было.
…– Почему на кладбищах всегда такой ветер, Женька?
Марина куталась в шубу, засунув руки поглубже в рукава, но это не помогало. Ледяной ветер пронизывал ее, колол лицо тысячами мелких зеркальных осколков, как будто Снежная королева расколола свое зеркало и теперь развеивала эту колючую крупу над кладбищем.
– Ты за мной иди, тогда будет не так холодно, – буркнул Хохол, продираясь по заснеженной дорожке к черному обелиску из гранита. – Здесь ведь?
– Да…
Марина приблизилась к могиле и смахнула снег с гранита. Открылись золотые буквы – Волошин Федор Алексеевич, год рождения… год смерти…
– Знаешь, Женька, это просто рок какой-то. С каждым разом мои походы на кладбище приобретают все больше остановок. Здесь – двое… ну, условно двое, я просто всегда считала, что и Череп тоже тут, нет у него могилы… Потом Егор… и я… – она передернула плечами, хотя давно уже привыкла к мысли, что тоже лежит здесь, на этом огромном городском кладбище рядом с первым мужем. – Теперь вот Жорка еще… А ведь это я не хожу к Розану, к Дрозду, к Касьяну… и у Рэмбо тоже могилы нет… в моей жизни куда больше мертвых, чем живых.
– Не надо, котенок, – хрипло попросил Хохол, зажав окурок большим и указательным пальцем, и сделал большую затяжку. – Это жизнь, ты ни при чем тут.
– Я всегда ни при чем, если тебя послушать, – вздохнула она. – Святая Коваль! Короны не нужно, вполне достаточно нимба.
– Хватит, я сказал! – чуть повысил голос Женька, и Марина вдруг поежилась, вспомнив, в какой раж вошел вчера ее дорогой супруг, почувствовав ее покорность.
– Да, ты прав. Идем отсюда.
Они дошли до свежей могилы Георгия – простой деревянный крест был практически полностью завален венками и цветами. Марина вынула из кармана плюшевого ангелочка, с которым не расставалась, приложила его к кресту на минуту, словно так в игрушку могла войти душа Георгия, и снова убрала в карман. Хохол скептически наблюдал за ее действиями, но не мешал – понимал, что Марина прощается с воспоминаниями об этом человеке. Удивило его другое – сухие глаза Коваль, когда она, положив на могилу Егора Малышева шесть белых роз, вышла из оградки и закрыла за собой калитку. Это было так нехарактерно для нее, что Женька заподозрил неладное, однако у машины Марина вдруг сказала:
– Ты не удивляйся ничему. Он меня еще в прошлый раз отпустил. Я теперь спокойно сюда пришла – и ушла тоже спокойно, он меня не тянет к себе, не зовет больше. Наверное, успокоился.
Хохол порывисто обнял ее и прижал к себе.
– Ты моя.
– Можешь не сомневаться.
Самолет в Москву улетал в пять с небольшим, снова предстояла бессонная ночь, но Марина по этому поводу не особенно расстраивалась. Привычка досыпать в самолете всегда выручала ее. Она спокойно складывала вещи в чемодан и думала, что делать с саксофоном Георгия, который так и остался у нее.
– С собой возьми, – пожал плечами Хохол с напускным равнодушием, и Марина явственно услышала в голосе нежелание видеть эту вещь в доме.
– Как повезем-то?
– Да обычно – в ручной клади.
– Хорошо. Я его Генке отдам, пусть он распорядится, – решила Марина, и Женька едва заметно перевел дыхание.
Они завезли ключи от квартиры в агентство, сдали в прокат машину и на вызванном такси отправились в аэропорт – Марина не желала больше ни секунды оставаться в городе, справедливо решив, что скоротать ночь можно и в кафе, коих в аэропорту множество.
– Мы ведь так и не нашли снайпера, – задумчиво протянула она уже за чашкой кофе, и Хохол, тоже думавший об этом, кивнул:
– Да. Но тебе что с того? Все закончилось.
– Нет, Женя. Тут ты не прав. Боюсь, все еще только началось. Бес-то исчез, и Жорка мне так и не проговорился, где он.
Хохол закатил глаза:
– Ну, ни дня спокойной жизни! И что – ты теперь навроде Интерпола будешь? По всему миру Гриню разыскивать? Тебе к чему?!
– Мне-то? А сам подумай, – посоветовала она, вынимая сигарету. – Как думаешь, он не попытается со мной посчитаться?
– Да за что?!
– А за все. Зуб у него на меня никуда не делся, так и торчит посреди пасти, жить мешает. И пока Гришка жив – он для меня опасен. И теперь никакие наши с Мишкой документы не помогут. Вряд ли он вернется в Россию.
– А Ветка что же? А пацан?
– Ну, этого я не знаю. Но вот пока Ветка у нас – мы в реальном дерьме, дорогой, – очаровательно улыбнувшись, проговорила Коваль.
Хохол был в этом вопросе с ней согласен, но понимал и то, что Коваль никогда не вышвырнет за порог подругу с больным мальчиком на руках, какая бы опасность при этом ни грозила ей самой.
– И что мы делать с этим будем? – спросил он угрюмо, глядя в свою пустую чашку, на дне которой причудливо расплылась кофейная гуща.
– Пока не знаю. Поживем на Кипре, дальше видно будет.
Хохол вздохнул – ему снова оставалось только стиснуть зубы и терпеть.
– Пойду, покурю на улице, – пробормотал он и встал.
Марина равнодушно кивнула, машинально поглаживая пальцами черную кожу саксофонного футляра. Ей показалось, на крышке в одном месте обшивка чуть отстала, и между каркасом и кожей образовалось какое-то возвышение. Внимательно взглянув, она вдруг различила очертания листа, а на торце футляра – едва заметный надрез. Выхватив зубочистку из стакана, Марина расширила этот надрез – это оказалось довольно длинное расстояние, заклеенное, но чуть разошедшееся с краю. Просунув в отверстие нож, она еще увеличила разрез и нащупала там плотный лист бумаги. Вытянув его ногтями, Коваль остолбенела – это было завещание, составленное и подписанное Бесом. На нее напал истерический хохот; Коваль склонилась к столу и смеялась до слез, до потеков туши. Все это время чертова писулька лежала у нее в квартире, и ей даже в голову не пришло проверить футляр саксофона. А все оказалось так просто… И именно за этим саксофоном и охотились, сами того не понимая, люди преемника Кадета.
Вернувшийся с улицы Хохол едва не вскрикнул, когда она повернула к нему лицо с потеками туши.
– Что с тобой?
– Вот… вот, смотри! – Она протянула ему лист, и Женька, пробежав его глазами, длинно и смачно выругался:
– Ну, совсем хорошо! Все это время – ты только подумай, я ж раз пять об этот футляр запнулся, даже в голову не пришло!
– К счастью, это не пришло в голову не только нам с тобой, но и тем, кто вот это, – Марина помахала в воздухе завещанием, – ищет. Понимаешь? Жорка погиб потому, что они решили, будто он не в курсе. Он мешал, а они рассудили, завещание может быть у исчезнувшей Ветки. И вот Жорки нет, Ветка вообще не в курсе, а у меня в руках – буквально смерть Кощеева.
– Дура ты! – рявкнул Женька, разозлившись вдруг. – Это не Кощеева – это твоя смерть! И самое умное сейчас – зажигалка и пепельница!
– Только попробуй! – жестко сказала она, едва только Хохол потянулся к завещанию. – Я отдам это Ветке – пусть делает что хочет.
И Женька осознал – спорить бесполезно, будет так, как она скажет.
– Ну, хоть бандуру эту давай уже с собой не потянем, а? – он кивнул на саксофон, но Коваль отрицательно покачала головой:
– Нет, Женечка. Мы возьмем его с собой просто как память. Обещаю, ты его не увидишь, но бросить его здесь я не могу, не проси.
И Хохол снова вынужден был подчиниться.
Север
Он смотрел на лежавшую перед ним женщину и едва сдерживал слезы.
– Мама… мамочка, открой глаза! Я прошу тебя, мамочка, не уходи… как же я останусь тут – один?
Она с трудом разлепила веки и посмотрела на него мутным, уже нездешним взглядом:
– Ты пришел… почему ты так долго не приходил?
Он бросился на колени и прижался лицом к ее тонкой, почти уже безжизненной руке:
– Я… я не мог раньше… но сейчас все пойдет иначе, мама! Все! – зашептал он возбужденно. – Я непременно тебя вылечу, у меня теперь будет столько денег, сколько ты за всю жизнь не видела! У нас – понимаешь? У нас с тобой! Это будет награда за то, что ты так долго страдала. Я сумел, мамочка, я все сумел! Я тебя повезу в самую лучшую клинику…
