Сергей Устинов - Все кошки смертны, или Неодолимое желание
И тут все тело у меня неожиданно стало легким, парящим где-то отдельно, как слетевший с веревки пуховый платок на ветру. Ни рук, ни ног ― только одна бельевой прищепкой впившаяся мысль: я-то знаю, что ничего не знаю, но Хабар-то не знает! И доказать ему, что я действительно ничего не знаю, а не корчу из себя партизана-героя, который только делает вид, что ничего не знает, будет очень… очень…
Распахнулась дверь. Свет резанул по глазам, не дав додумать до конца. Протопал шкафообразный, подхватил меня под микитки, резко привел в вертикальное положение и уже в этом положении придал мне горизонтальное ускорение, придерживая за шиворот.
Теперь мыслей в голове осталось немного ― не больше, чем в порхающем в воздухе пуховом платке. Но манера обращения со мной столь резко контрастировала с тем, как уводили Мерина, что даже я догадался: дальше будет хуже. Меня проволокли по коридору, втолкнули в небольшую комнату. И здесь самые неприятные опасения подтвердились.
Это оказалось что-то вроде медпункта, какие бывают при спортзалах. Застеленная простынкой кушетка, вертящееся докторское кресло, стеклянный шкафчик с лекарствами и инструментами. Но самым неприятным показалось то, что кресло уже гостеприимно стояло посередине. А на металлическом сестринском столике лежали несколько распакованных шприцев и какие-то ампулы.
Рядом, на табуретке у столика, скалясь щербатым ртом, пристроилась очаровательная медсестричка — Мерин в кокетливо накинутом на плечи белом халатике. Хабар с Леруней сидели на кушетке прямо напротив пока пустующего кресла, и по их рожам становилось ясно, что безучастными зрителями в предстоящем действе они не останутся.
Тогда я, не дожидаясь специального приглашения, смело шагнул прямо к креслу и сел. А что мне оставалось делать?
― Молодец, ― одобрительно заметил Пашуня и повернулся к Мерину: ― Может, не стоит огород городить? Он и так колонется?
― Боюсь, начнет вола вертеть, ― с сомнением покачал головой мой недавний товарищ по несчастью. — Знаю я эту породу.
― Нет у нас времени с ним цацкаться, ― поддержала Мерина Бабец. ― Ширни чего надо, и пусть споет все как есть.
― Ладно, ― сдался Хабар. ― Сказал, что можешь его обработать ― давай обрабатывай. Чтоб нам своего лепилу среди ночи не дергать.
― Могу, могу… ― проворчал Мерин, обламывая край одной из ампул. ― Чай, специально обучался! Совсем уж модерновых средств я в вашей аптечке чегой-то не нашел, но и эти сойдут. Для сельской местности. Только клиента зафиксировать бы ― от греха подальше…
Через полминуты с меня уже сняли наручники, крепко привязали запястья бинтами к ручкам кресла, а лодыжки стянули между собой. Убедившись, что я упакован как положено, амбал закатал мне рукава, обнажив вены, а Мерин встал передо мной со шприцем в руках.
― Ну что, теперь твой черед расслабиться, а, дружок? ― ласково щерясь, поинтересовался он. ― От этой штуки у меня мертвые начинали болтать! Слыхал небось про разведдопрос?
― Не трансвисти, ― пробормотал я в ответ, вчуже подумав, что Прокопчик бы шутку оценил.
Чего нельзя было сказать о Мерине.
― Остряк, ― недобро процедил он сквозь оставшиеся зубы. А невидимо пребывающему за моей спиной амбалу скомандовал: ― Жгут!
Шкафообразный довольно ловко перетянул мне правую руку резиновым жгутом, а Мерин, набирая в шприц жидкость из ампулы, вздохнул с неподдельной досадой:
― Пустил бы я тебе за такие шуточки юшку ― да не по науке это. Сейчас твои мозги встряхивать не положено. Ну да ничего, будет еще времечко…
И зло вонзил шприц мне в вену.
Но препарат начал вводить медленно, буквально по миллилитру.
― А чего, побыстрей нельзя? ― подозрительно спросила Леруня, закуривая сигарету и наблюдая за происходящим прищуренным от дыма глазом. — Он вон какой бычара здоровый, его с ходу глушить надо.
― Нельзя, ― коротко отрезал Мерин, не отрывая взгляда от делений на шприце. ― Ласты склеит. Раньше времени.
Наконец процедура закончилась. Мерин отсоединил шприц, но иголку оставил у меня в вене, прикрепив для надежности пластырем.
― Сколько еще ждать-то? ― буднично поинтересовался Дед Хабар.
― Да пяток минут, ― небрежно сообщил Мерин, возвращаясь обратно на табуретку. ― И можно будет начинать вечер вопросов и ответов.
Все вокруг замолчали, а Бабец демонстративно уставилась на свои наручные часики. Остальные смотрели на меня с непосредственностью школьников, ожидающих, когда же под воздействием тока дернется мертвая лягушачья лапка.
Я прикрыл глаза, судорожно пытаясь сосредоточиться, чтобы вспомнить в отмеренное время все те довольно скупые и разрозненные сведения о разных способах развязывания языка, которые плавали где-то на дне моей памяти. Слава богу, Мерин пожаловался, что ничего сверхсовременного в их арсенале не нашлось. Значит, можно попробовать угадать. А если угадаю ― организовать хоть какое-то сопротивление.
Все эти «сыворотки правды» сводятся к одному и тому же. Человеку вкалывают какого-нибудь барбамила, скополамина, пентотала или другой подобной гадости. В малых дозах они призваны купировать боль, а в лошадиных вгоняют тебя в состояние эйфории и туманят сознание. Ты становишься избыточно общительным, благодушным и откровенным, а главное, опасно многословным. Скрываемые мысли выскакивают на поверхность, как поплавок с оборванным грузилом.
Контролировать себя в такой ситуации крайне трудно, хотя теоретически возможно. Говорят, надо попытаться зациклиться на какой-нибудь одной мысли, а еще лучше ― сильном чувстве. Тут что хочешь годится: воспоминание о какой-нибудь давней вине, незаслуженной обиде или, наоборот, счастливом мгновении, о сексе, наконец. Еще советуют попробовать сосредоточиться на чем-нибудь реальном ― тиканье часов, рисунке на обоях…
― И что, он сейчас начнет одну только правду-матку резать? ― откуда-то издалека послышался гулкий голос, в котором я не без труда распознал Леруню. — Соврать не сможет?
Я попытался глянуть в ее сторону, но не в состоянии был своротить с места неподъемные валуны глазных яблок. Пакость, которой меня напичкали, начала действовать.
― Не должен, ― уже без прежней уверенности почесал подбородок Мерин, и это почесывание прогремело у меня в ушах, будто падающее дерево прокатилось по шиферной крыше. ― Все от дозы зависит. Недодадим ― сознание сохранится. Передадим ― понесет околесицу.
― А как угадать? ― просипел кто-то вне поля моего зрения. Я догадался, что это Дед Хабар.
― Да методом тыка! ― нехорошо хохотнул Мерин, насаживая на иголку новый полный шприц.
Меня охватила странная, ватная паника. Сознание не то чтобы разделилось ― оно расслоилось, поплыло комками, как скисшее молоко в кипятке. Я боялся, страшно боялся что-нибудь выболтать: ведь если они узнают то, что им нужно, мне с их точки зрения дальше жить просто незачем! Фанерному амбалу даже не надо будет бить меня по голове: просто Мерин добавит еще одну дозу… Но размышлял я об этом равнодушно, словно прикидывал, дождливым ли будет завтрашний день. Ну будет и будет, что ж тут поделаешь…
Мерин вдавил немного поршень шприца, и я почувствовал, что окончательно угасаю. Не засыпаю, даже не проваливаюсь в забытье, а именно медленно гасну, как свет в зале перед началом спектакля. Жидкость, слегка подкрашенная моей кровью, неторопливо клубилась в шприце. И так же неспешно меркли кругом меня краски, глуше становились голоса перебрасывающихся репликами моих мучителей. Менялись в размерах, мельчали окружающие предметы. Далеко-далеко, куда-то на край необъятного, точно колхозное поле, крытого линолеумом пола отъехала кушетка с Леруней и Пашуней, я смотрел на них, как в перевернутый бинокль. Скукожилась до размеров игрушечной стеклянная этажерка с лекарствами ― казалось, не будь я связан по рукам и ногам, мог бы с веселым хрустом раздавить ее кончиком ботинка. И меркло, меркло вокруг и внутри…
Но до конца так и не померкло.
― Вроде готов, ― донеслось сквозь толщу густого пространства, отделяющего меня от склонившегося над моей веной Мерина.
― И чего дальше? ― пропищала из своего дымчатого далека Леруня.
― А вот обрадуем его амфетаминчиком, ― как из бочки, пояснил Мерин, огромной медлительной рыбиной уплывая куда-то за кулисы моего сознания и вскоре возвращаясь с новым шприцем в руке.
Вот оно что, подумалось вяло. Амфетамин. Меня оглушили барбамилом, но этого им мало. Теперь мне введут сильного психостимулятора ― амфетамина. Резкое пробуждение даст мощный прилив энергии, страстно захочется двигаться, говорить… Но поскольку двигаться возможности нет, я заговорю. Ох как я заговорю! Если эта процедура меня не убьет.
Свет саданул по глазам так, что я зажмурился. Зачем, черт возьми, они включили столько света сразу?! И тут я понял, что включили не свет, а меня. Сердце бухало в груди с бешеной скоростью, легкие выбрасывали застоявшийся воздух, пот стал заливать лицо, заструился вдоль позвоночника, по ребрам, под мышками. Окружающее сделалось ярким, рельефным, выпуклым ― я теперь видел каждую волосинку на руке Мерина, каждую чешуйку помады на губах сидящей напротив Леруни. Не будь я привязан к креслу, я бы вскочил, обнял их всех сразу, подкинул до небес и снова поймал, веселясь, как мальчишка, выскочивший с мячом на весеннюю улицу. О-о-о, как мне хорошо! Как прекрасен мир! Как милы эти люди, окружающие меня! Как я только мог их бояться!
