Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
— Давай передохнем?
Лерик охотно согласилась.
Они оставили собранную клюкву дозревать на болоте, взявшись за руки и тяжело дыша запрыгнули в электричку, вышли на Курском, на такси добрались до Маяковки, бегом поднялись на четвертый этаж. Когда Харя вставил ключ в замочную скважину, она спросила.
— Кто там?
Он ответил.
— Мы.
Они вошли в прихожую и больше никаких слов не понадобилось.
Когда оба очнулись, выяснилось, что все это недолгое время входная дверь была настежь открыта.
В последующие дни они много раз вместе собирали клюкву, вплоть до самого Нового года, но когда до Хари дошло, что она — страстная любительница ягод — параллельно собирает с другими одноклассниками еще и морошку, а еще и бруснику с черникой-голубикой — его ягодная увлеченность опустилась до нулевой отметки по шкале Рихтера.
Всех своих любовников Лерик конечно же не помнила, это был бы перебор — все равно что запечатлеть памятью лицо каждого участника военного парада на Красной площади — Мессинг и тот бы сплоховал, но с некоторыми из них почитаемая ею сексуальная совместимость доходила до такой высокой степени совершенства, что и годы спустя она безошибочно могла назвать имя, подробно описать внешние, внутренние и в особенности физические данные кудесника.
Николай Семенович Заботкин являл собой именно этот достаточно редко встречающийся вид млекопитающих производителей: низкорослый, неприлично некрасивый, он умел так неожиданно разнообразить досуг любвеобильных особей женского пола, что редкая из них не преследовала его в дальнейшем своими откровенными притязаниями. Однажды близкая подруга, увидев ее рядом с ним, не смогла удержаться от телефонного звонка: «Лерик, солнышко, я не предполагала, что ты увлекаешься садомазохизмом: каждый раз видеть над собой лицо этого, прости за выражение…» Та не дала ей договорить: «А зачем его видеть НАД собой? Солнышко, у тебя слишком бедный арсенал познаний в этой области, увлекись „Камасутрой“ — тебя ждет масса открытий».
Лерика с ее требованиями к мужскому достоинству Николай Заботкин безоговорочно устраивал, она уже было готовилась к совершению церковного обряда, ввела в курс дела родных, получила от них сдержанное благословение, договорилась о внеочередном венчании со священником и когда в последний момент сообщила любимому о своей пятнадцатинедельной беременности, тут-то и выяснилось, что моральные его данные много теряют в сравнении с физическими: он отбыл в неизвестном направлении, яко умер, а через много лет воскрес парижанином в городе Париже: увидел Париж и воскрес, перефразировав тем самым и доказав несостоятельность известного изречения.
После этого конфуза дальнейшая жизнь Валерии Модестовны мало чем отличалась от предыдущей: она самозабвенно продолжала поиски совместимости, находила, теряла, опять находила, сам этот процесс ее вполне устраивал, поэтому спорадическое замужество не затянулось, а существование в качестве любовницы богатого писателя не налагало никакой особой ответственности.
И все бы ничего…
В 1998 году, двадцать первого июня (она никогда не забудет этой даты) Федор Колчев, ее Феденька, чудный мальчик, которого она воспитывала с десяти лет, за которым ходила, как за родным, больше, чем за родным (родных она годами не видела), лечила от кори, кормила с ложечки и купала в ванной, Федор с компанией друзей отмечал окончание школы. Было шумное гулянье в саду, фейерверк, танцы, прятки, поцелуи, объятия, смех сквозь слезы и наоборот — слезы через пороги смеховых перепадов, были выстрелы шампанского, звон разбитых бокалов — взрослые дети прощались со своим детством, было все, чем отличается не отягощенная никакими земными заботами молодежь от всех остальных смертных хомо сапиенс.
И вдруг…
Что там произошло, Лерик не видела — пребывала наверху, на своей половине, но только враз все переменилось, и это не ускользнуло от ее абсолютного слуха: дурными голосами заверещали только что веселившиеся девицы, в саду заурчали моторы, захлопали дверцы отъезжающих автомобилей и через короткое время вся эта бравурная веселость, как по команде, перестала нарушать переделкинские пределы и наступила оглушительная тишина. Ей даже подумалось, что причиной тому — вызванная соседями милиция, хотя какая наглость: колокола спасских курантов не пробили еще и двенадцати раз. Готовая к бою, с опущенным забралом и шашкой наголо она спустилась вниз…
Федя беззвучно рыдал на диване, уткнувшись лицом в подушку.
Как потом выяснилось — какая-то малолетняя гадина наблевала на праздничный стол, перепугала гостей, все разъехались, а главное — первой отбыла красавица Виктория, с которой этой ночью по завершении празднества Федя не без основания надеялся не расставаться до утра и тем самым материализовать наконец те платонические отношения, которые возникли между ними давно и до сих пор ограничивались лишь затяжными поцелуями и жарким изучением телесных анатомических особенностей друг друга в темных закоулках школьных коридоров.
— А теперь — все, все, я знаю, она никогда этого не простит, опять уйдет к своему Дрыну, а мне что, век вожжаться с Любкой-кошелкой? — безутешными всхлипами откровенничал на груди своей почти приемной матери семнадцатилетний золотой медалист. — Она всей школе надоела, и физрук после уроков на матах ее трахает, она сама рассказывала, я Вику хочу, мы сегодня договорились, а теперь — все, эта гадина все обблевала…
Валерия Модестовна со слезами на глазах как могла утешала в голос рыдающего юношу, целовала его мокрое лицо, губы, шею, до которой, чтобы добраться, надо было расстегнуть воротничок рубашки, плечи, грудь (тут пришлось расстегнуть и саму рубашку), и наконец по истечении какого-то времени любящее ее сердце дрогнуло, болезненно сжалось и неожиданно бездумно благословило на принесение себя в жертву ради претворения в жизнь намеченной Федором и его одноклассницей Викторией на сегодняшнюю ночь, но так и неосуществленной из-за заблеванной скатерти, дружеской встречи.
Для этого она заперла на ключ дверь, сняла с себя все, что могло помешать задуманному и, не без удовлетворения обнаружив полную Федорову готовность к приятию пожертвования, принялась за умелые поиски возможной совместимости.
Это стало началом преследовавших всю ее дальнейшую жизнь злоключений.
… — Я тебя сейчас ударю — ты терпи, так надо, ладно?
— Это обязательно?
— Деточка, желательно.
— Только не больно.
— «Не больно» — синяка не будет, а он нужен. Терпи, все тебе воздастся.
Он без замаха ударил ее кулаком по лицу.
— А-аа-ааа! — завопила Лерик, отлетая в угол комнаты. — С ума сошел? Ты что, совсем ненормальный?! Идиот!! — Она некрасиво поднялась с пола и бросилась к зеркалу в ванную комнату. — Ты соображаешь, что ты делаешь, идиот! Посмотри, что ты сделал!!
Столь необходимый синяк не заставил долго ждать своего появления, на глазах набухая и синея вместе с кровоточащей губой.
— Посмотри, идиот!! Идиот!! Идиот!!!
Все остальные мириады оскорбительных эпитетов, по всей видимости, от боли и обиды в этот момент вылетели у нее из головы.
Он подошел сзади, обнял причитающую женщину за плечи.
— Прости ради бога, дорогая, первый и последний раз, даю слово. Пусть тебя утешит то, что этот синяк весит десять миллионов евро. Согласись — неплохая цена за незначительные временные издержки. К тому же — это в твоих интересах. Да? Нет?
Лерик отлипла от зеркала, приблизила к нему свое недавно еще красивое лицо и только тут он понял, что с ударом явно перестарался.
… Мерина разбудила настойчивая телефонная трель. Он не сразу разомкнул веки: около пяти без самой малости, прямоугольник окна, как квадрат у Малевича. Ничего себе.
— Да.
— Простите, пожалуйста, мне Всеволода Игоревича Мерина. — Женский, невыспавшийся, взволнованный голос.
— Да, я слушаю.
— Всеволод Игоревич?
— Да-да.
— Вас беспокоит Валерия Модестовна.
Сон снесло, как крышу ураганом, но сознание запаздывало — для ориентировки были нужны свободные секунды: после их с Лериком встречи он голову мог дать на отсечение, что та не позвонит ни при каких обстоятельствах. Хорошо — не дал.
— Кто, вы говорите, меня беспокоит?
— Лерик.
Нет, в неотсеченную голову не приходило решительным образом никаких мыслей. Надо еще натягивать секунды.
— Какой Лерик?
Ему показалось, что трубка обиделась.
— Ну Лерик, Лерик Твеленева, вы приходили ко мне, помните? Оставили визитку, если вдруг что. Не помните?
Мерин ухватился за понравившееся выражение — оно наконец помогло осознать, что звонок Лерика без пяти пять утра связан именно с этим «если вдруг что».
— А-а-а, ну конечно же помню, простите, Валерия Модестовна. Что-нибудь случилось?
