Павел Саксонов - Можайский — 7: Завершение
Вечер для наших героев закончился по-разному.
Гесса доставили в больницу, где его прооперировали: удалили занозы, промыли и заштопали рану. Вадим Арнольдович мужественно перенес довольно мучительные процедуры — от общей анестезии он, не доверяя туземным лекарям, отказался, а препаратов для местной в больнице не нашлось, — но ослабел настолько, что был вынужден остаться в послеоперационной палате еще, как минимум, на день и уж на ночь — точно.
Молжанинова — к немалому удивлению его спутников — чуть ли не от дверей театра уволок за собою британский консул, невесть как и откуда появившийся на месте событий и только что не допущенный в самое их месиво.
— Однако, приятели у вас, Семен Яковлевич! — по-русски выразил неприятное впечатление Можайский.
— При случае расскажу! — ответил Молжанинов, но что именно он собирался рассказать и при каком таком случае, в тот вечер так и осталось непроясненным.
Что же до самого Можайского и оставшегося при нем Владимира Львовича, то их вполне ожидаемо забрали в полицию. Точнее, не в полицию как таковую, а в провинциальное управление карабинеров, находившееся там же, неподалеку — буквально в пяти минутах пешего хода от театра: у площади святого Захария.
В управлении — этим громким именем назывался скромного вида кирпичный особняк весьма затрапезной архитектуры — Можайского и Владимира Львовича встретили без почестей, но любезно. И если бы не вопли рвавшего на себе волосы главы венецианских карабинеров, было бы можно решить, что «нашего князя» и генерала пригласили на чашку ароматного кофе.
Кофе и в самом деле подали: в небольшом кабинете, где, помимо Юрия Михайловича и Владимира Львовича, находились еще и сам начальник карабинеров, а также — приятного вида господин, представившийся — ни много, ни мало — секретарем Его Королевского Величества короля Италии Виктора-Эммануила Третьего.
— Прошу вас, чувствуйте себя… как дома! — хмыкнул, приподняв брови, этот «секретарь», назвав заодно и свой титул — «маркиз далла Валле-Фонтанабуона».
Можайский поморщился: от титула за версту разило фальшивкой, а сам «секретарь и маркиз» скорее походил на опытного следователя, чем на дипломата или доверенное лицо монаршей особы. Но как бы там ни было, приходилось считаться именно с тем, как сам себя обозначил этот человек: других вариантов не было в принципе.
«Маркиз» подметил недоверие Можайского: по его — «маркиза» — губам скользнула улыбка, словно подтверждавшая догадку «нашего князя» и вместе с тем — извинявшаяся за вынужденную меру предосторожности.
— Согласен, здесь не слишком… уютно. Обстановку… комфортабельной не назвать. Но после того, что случилось — вы понимаете — предложить вам… комнаты в палаццо Мантони я не могу: слишком опасно!
— Для кого? — пробурчал Можайский, не рассчитывая на откровенный ответ.
Но откровенный — это было очевидно — ответ, тем не менее, прозвучал:
— Да вас, господа, для вас! — ответил «секретарь». — Не стану скрывать: ваша вечерняя выходка подтолкнула давно назревавшие события. Еще в полдень имелись определенные сомнения, но теперь их нет. Италия выходит из Тройственного союза! Мы — я имею в виду наше правительство — более не можем игнорировать наши подлинные интересы, каковые интересы… впрочем, неважно! Суть в том, что на вас объявлена охота: буквально только что — перед самым вашим… визитом — мне стали известны детали. Германский консул и консул Австро-Венгрии пообещали награду за ваши головы. Ситуация такова, что вы за пять минут ухитрились разрушить дело добрых полутора десятков лет, а заодно и прикончили парочку самых примечательных агентов этих двух государств!
Можайский и Владимир Львович переглянулись. Можайский возразил:
— Простите, но я не верю!
«Секретарь» с любопытством посмотрел на Можайского:
— Отчего же?
— Даже если считать, что всё остальное — правда, не в правилах дипломатии открывать свое бессилие нелепыми охотами на людей и чьи бы то ни было головы. Награда еще могла бы показаться более или менее логичной вчера или даже утром — если уж нас считали настолько опасными противниками, — но теперь, когда, как вы говорите, всё кончено, смысла в ней нет ни малейшего!
«Секретарь» — с неизменной улыбкой — переварил услышанное и пояснил:
— Вы были бы правы, если бы не одно «но». Всего лишь одно. Но такое, отмахнуться от которого невозможно. И вы ошибаетесь, предполагая, что кто-то считал вас — вас, князь, и вас, генерал — опасными противниками. Ничего подобного. Это, конечно, лестное для самолюбия предположение, но вынужден вас разочаровать: если вас за кого-то и принимали, то не за противников, а… за клоунов, уж извините за откровенность!
Владимир Львович побагровел и подался вперед. Можайский удержал его быстрым движением руки. «Секретарь» немножко отодвинулся прямо со стулом, но совсем чуть-чуть: по всему было видно, что его движение вызвано не испугом, а элементарным нежеланием оказаться втянутым в бессмысленную потасовку.
— Клоунов? — спросил Можайский. — Объяснитесь… господин маркиз!
«Маркиз» ответил незамедлительно:
— Видите ли, князь, о ваших планах, идеях и передвижениях нам всегда было известно заранее. Бывало даже так, что вы и сами-то еще не знали, что будете делать через час, а мы уже готовились. Разумеется, ваши следственные мероприятия в деле Кальберга нас волновали меньше всего. Нас волновали только последствия этих мероприятий. Если хотите, неизбежность того, что вы — человек, скажем так, упрямый — непременно заявитесь к нам и устроите здесь что-то вроде ада на выезде! К несчастью, предотвратить вашу поездку мы не могли: болван Кальберг, — «секретарь» сменил улыбку на презрительную усмешку, — сам устроил всё так, чтобы вы сюда отправились. А ведь мы его предупреждали: не нужно собирать свою потешную армию в Венеции! Мы говорили…
— Минутку! — перебил «секретаря» Можайский. — Я уже ничего не понимаю: вы на чьей стороне? А Кальберг?
«Секретарь» осторожно провел рукой по безупречной стрелке своей брючины, полюбовался игрою света на ткани…
— Почему вы молчите? — Можайский повторил вопрос.
— Как обычно, — ответил тогда «секретарь», — мы — на своей собственной стороне. Возможно, вы не расслышали или я не слишком понятно выразился — со мной такое бывает…
Улыбка вскользь…
— …но, кажется, я уже говорил, что еще в полдень у нас не было ясного представления о том, что именно нам следует предпринять: в рамках или вне рамок Союза…
— Всё-таки вы — дипломат! — не выдержав, воскликнул Можайский.
Правая бровь «секретаря» вопросительно выгнулась.
— Говорите много, — пояснил Можайский, — но по существу — ноль. Ни-че-го! А я-то было подумал, что вы — птица более высокого полета… ошибся, надо полагать!
«Секретарь» откинул голову и, пусть и невежливо, но зато от души рассмеялся.
Владимир Львович — локтем — толкнул Можайского в бок:
— Что это с ним?
Можайский ответил мрачно и даже напряженно:
— Кажется, Владимир Львович, плохи наши дела!
— Но что такое?
— Он, конечно, никакой не секретарь и не маркиз. И уж точно — не дипломат. Он — собственной своею персоной тот, кто за всем и стоит…
— Но кто?
Можайский почти незаметно пожал плечами:
— Понятия не имею! Важно другое: мы здорово отдавили ему ноги!
Во взгляде Владимира Львовича появилось сомнение, но он промолчал.
Между тем, «секретарь», отсмеявшись, снова сделался серьезным, что выразилось в том, что на его приятном лице вновь появилась подсвечивавшая его улыбка:
— Неважно, какого я полета птица, — сказал он. — Достаточно понять одно: никто другой не будет с вами настолько откровенен!
— Не вижу никакой откровенности! — возразил Можайский.
— Почему же? — парировал «секретарь» — Я откровенен… предельно. Вы хотели узнать, на чьей мы стороне? — я ответил: на своей собственной. Вы хотели узнать, на чьей стороне Кальберг? — отвечаю: разумеется, немцев. Странно, как вы не видите очевидное: до определенного момента наши интересы совпадали. А потом… ну, что было потом, вы и так знаете: Кальберг провалился. С треском. Оглушительно. Правда, вы поначалу связали всё это с обычной уголовщиной, но это-то как раз понятно. А вот дальше ваши подозрения начали развиваться в правильном направлении. И тогда всё пошло кувырком. Собственно, мы с самого начала неодобрительно относились к большинству идей Кальберга. Особенно с этой его доморощенной агентурой. А уж Молжанинова мы и вовсе сразу же забраковали. Но Кальберг, будь он неладен, стоял на своем, а мы оказались слабее самовлюбленных тевтонов! Им, изволите видеть, затея Кальберга показалась остроумной. Небывалой. Отличной маскировкой… а мы предупреждали! Настаивали на том, что это — нелепица, и чрезвычайно опасная к тому же! Это же надо — придумать: спалить едва ли не половину столицы Российской империи, и только ради того, чтобы надежно завербовать пару-другую десятков бессовестных дилетантов! Diavolo! Мало ему было проблем с фальшивыми облигациями. Мало ему было привлечь на свою сторону каких-то проходимцев из революционного сброда. Мало ему было довериться полицейскому агенту…
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)