Игорь Заседа - Бой за рингом
И заблудился...
Это было рядом с Гинзой, во всяком случае, неподалеку, и мне казалось, что я легко отыщу дорогу туда, где плыл сквозь время крошечный скверик со склоненной над искусственным ровным овалом озерца с темной, но чистой и свежей родниковой водой японской ивой; в глубине отливал золотом в лучах заходящего солнца бамбуковый домик, где обитали духи давно стершихся в памяти веков, и клочок сине-белого облачка, застывшего в озерце, и тихий голос Фумико:
"Вы уедете, а я стану думать о вас и вспоминать..."
У нее было фарфоровой чистоты славянское лицо и черные как смоль гладкие волосы, полные, чувственные губы розовой свежести, тонкая, идеально изваянная фигурка - все свидетельствовало о славянском совершенстве, и лишь темные, чуть удлиненные глаза выдавали ее восточное происхождение. Ее мать - русская дворянка из Подмосковья, отец - японец, профессор стилистики Токийского университета Васеда; правда, когда они познакомились в Шанхае, он еще был не профессором, а студентом-практикантом, до безумия влюбившимся в терпящую лишения русскую беженку. У них родилось трое детей: две дочери и сын - он появился на свет последним. Вскоре родители разошлись - негоже оказалось профессору японского университета иметь жену-иноземку. Сын жил с отцом, и не знал я, что этот шестнадцатилетний крепыш с коротким спортивным бобриком жестких волос, с широкой, тяжелой челюстью каратиста, ни слова не понимавший по-русски, - брат Фумико, говорящей на чистейшем, изысканнейшем языке дворянских салонов начала века; старшая сестра тоже получила больше японской крови, хотя довольно сносно говорила на языке матери.
И увидел Фумико в Олимпийской деревне, когда возвращался из бассейна после плавания - усталый, измочаленный, как обычно, когда дело близится к завершению и ты в мыслях и раздумьях - весь в будущем, сокрытом от тебя тайной, но ты стремишься заглянуть под ее непроницаемый полог и потому из кожи лезешь на тренировках, чтоб по долям секунды, по каким-то неуловимым нюансам самочувствия, душевного настроя решить, как выступишь. В такие часы ты отрешен от всего, что не входит в сферу твоих спортивных интересов.
Я увидел ее и остолбенел. Она тоже растерялась, и какое-то мгновение мы молча пожирали друг друга глазами, и первой опомнилась Фумико. Она так обворожительно и обезоруживающе улыбнулась, что жаркая радость затопила мое сердце.
- Здравствуйте! - пропела девушка, и на меня словно повеяло ветерком, сорвавшимся с поверхности горной речушки, несущейся в диком ущелье. Здравствуйте! - повторила она, и я совсем растерялся и молчал, как истукан. - Я работаю переводчицей в советской делегации. Меня зовут Фумико...
- Фумико? Но ваш язык...
- Я - японка, мама у меня - русская... А вы кто?
- Меня зовут Олег. - Я - пловец из Киева...
- Я знаю, это на Украине.
- Вы никогда не были у нас в стране?
- Никогда. - Ее лицо омрачила мимолетная грусть. - И очень хочу побывать. Мне обещали прислать вызов, чтобы я могла учиться в Московском университете.
Тут я узнал, что Фумико работает личной переводчицей руководителя советской делегации, председателя Комитета по физкультуре и спорту; я проникся к нему недобрым чувством, оно потом всегда преследовало меня, когда мы встречались с ним, - будь то на приеме сборной перед отъездом на международные состязания или в неофициальной обстановке, когда он запросто являлся к нам в раздевалку, никогда не испытывая смущения от того, что он в костюме и при галстуке (председатель комитета обожал красиво одеваться, нужно отдать ему должное), а мы - голяки, только что из-под душа.
Мы-то и встречались с Фумико дважды: тогда, в первый раз, в Олимпийской деревне и потом за день до отъезда, когда она отпросилась у своего начальника и повела показывать мне Токио. Мы бродили по парку Уэно и пытались понять, о чем задумался знаменитый роденовский "Мыслитель", в одиночестве восседавший на зеленой лужайке, отгороженный от нас не только своими вечными думами, но и торчащим поблизости полицейским. Омыв лица теплым дымком священного огня у древнего храма Асакуса, что тяжелой горной глыбой застыл в глубине ушедших столетий, пили кока-колу у уличного бродячего торговца и угощались миниатюрными шашлыками из печени ласточки; Фумико рассказывала, что у них дома, где она живет с матерью и старшей сестрой, в углу висят иконы русских святых - чудотворцев и горит лампадка, а мать - она уже не выходит из квартиры - подолгу стоит на коленях, вымаливая прощения у бога. И ей, Фумико, становится страшно: а вдруг этот бородатый, мрачный святой, застывший на потемневшем от времени дереве, и впрямь оживет и спросит у нее сурово: "Ты почему не чтишь меня?", и она не будет знать, как ответить ему, чтоб не обиделся на нее и на маму и не причинил им зла. Поэтому она тоже тайком от остальных украдкой молится и просит святого быть к ним подобрее... А потом, - тут Фумико заговорщицки посмотрела на меня - не выдам ли ее тайну? - потом бегу сюда, в этот синтоистский храм, чтобы помолиться весеннему небу, прорастающему бамбуку, осеннему дождю и желтым листьям, первому снегу и первой весенней молнии и попросить у них счастья, потому что она так хочет быть счастливой...
Как мы набрели на этот заброшенный скверик, не помню, но только мы уселись на скамью, прижавшись друг к другу, и я вдыхал свежесть ее губ, аромат волос, чувствовал жаркое тело; мы потерянно молчали, словно забыли все слова на свете, но сердца наши понимали друг друга без всяких слов.
- Я приеду в Москву, ты встретишь меня? - спросила Фумико на прощание.
- Я буду ждать тебя, Фумико. Только обязательно приезжай!
Я получил от нее новогоднюю поздравительную открытку, в ней она также сообщала, что летом, верно, прилетит в Москву.
И больше я не видел Фумико. Однажды поинтересовался у администрации университета на Ленинских горах, нет ли среди иностранных студентов знакомой девушки из Японии, но ответ был отрицательный...
И вот сейчас, как не кружил я поблизости от того озерца, так и не нашел его, а спросить было не у кого. В очередной раз очутившись на Гинзе, я вдруг с потрясшей меня до глубины души ясностью подумал: "А было ли вообще то озерцо, и золотой домик из бамбука, и девушка с фарфоровым личиком по имени Фумико?"
Нет, и впрямь не стоит возвращаться в юность...
- Ну, где еще встретишь советского человека? На Гинзе! - кто-то сильно и бесцеремонно похлопал меня по плечу.
Я обернулся.
А мог бы и не оборачиваться - передо мной стоял Миколя, Николай Владимирович, зампред ЦС собственной персоной. Похоже, он и впрямь рад меня видеть. Неужто заграница так действует на людей, что любой братом покажется?
- Приветик. Гуляешь?
- Знакомлюсь. Первый раз в Токио, спрашивать будут, как там Гинза. Ничего особенного, скажу тебе. Елисейские поля куда больше впечатляют. Хотя, скажу тебе, япошки прут на Европу, еще как прут! Ты только взгляни вокруг - блеск!
- Ты ведь говоришь: ничего особенного?
- Не придирайся к словам, Олег. Вообще давно хочу спросить тебя: какая это кошка между нами пробежала? Старые товарищи, вместе спорт в университете делали (он так и сказал - "делали", не занимались спортом, тренировались, выступали, выигрывали и терпели поражения, нет - "делали"), как-никак земляки. Убей, не пойму!
- Не убивайся, Миколя. - Я увидел, как его передернуло от такой фамильярности, но, честное слово, мне было наплевать на его ощущения, он перестал быть для меня человеком с того самого памятного разговора о судьбе Виктора Добротвора. - Не убивайся. Живи.
- Ну, вот, я с тобой всерьез, а ты отшучиваешься. Ведь не мальчик.
- Не сердись, Миколя. Но скажу тебе неприятную новость...
Он сразу изменился в лице, испугался ли - не стану утверждать, но то, что Николай Владимирович напрягся, собрался, внутренне задрожал, - это как пить дать. Да по лицу, по глазам можно было безошибочно прочесть: он не любит плохих вестей.
- Успокойся. Может, я и не прав. Вполне логично будет, если ты вместе со мной порадуешься и осудишь свою ошибку, - беззаботно болтал я, в открытую издеваясь над ним. И он понял это, но ничего поделать не мог: ждал новость и приготовился к отражению опасности. Люди его положения всегда готовы к такому обороту событий, должны быть готовы...
Молчание затягивалось. Он уже сверлил меня ненавидящими глазами, и я догадывался, что он ни за что не простит мне этого унижения - ни сейчас, ни в обозримом будущем. И пусть! Так и хотелось выпалить: "Пепел судьбы Добротвора стучит в мое сердце... Но сдержался, потому что Миколя мог не понять намека, и потому сказал:
- Виктор Добротвор не виновен.
- То есть как не виновен? - Я понял, что наши мысли были настроены на одну волну, и Николай Владимирович своим вскриком, возмущением подтвердил это.
- Вот так - не виновен. Чист, как первый снег.
- Кто сказал?
- Я.
- Это уже доказано?
- Доказательства? - Я похлопал по адидасовской сумке, перекинутой через плечо, где лежала 90-минутная пленка "Сони" с записью исповеди Тэда Макинроя. Там было и имя того, кто предал Виктора. - Вот здесь! - Но имя Семена Храпченко намеренно не назвал. Пусть это будет ему следующим сюрпризом: я слышал, что именно Храпченка ходит у Миколя в любимцах, об этом знает весь ЦС...
