Патриция Хайсмит - Те, кто уходят
В то утро в газетах он не нашел никакой информации ни о себе, ни о Рэе. Коулмэн гадал, что сейчас делает Рэй и где он находится. Газеты о его местонахождении не сообщали, и Коулмэну было интересно узнать, разрешит ли полиция Рэю уехать из Венеции, если он захочет, или задержит по подозрению в умышленном или непредумышленном убийстве. И ему снова захотелось, чтобы кто-нибудь написал анонимку в полицию, заявив, что видел, как какого-то человека сбросили в канал во вторник ночью. Потом Коулмэна осенило, что Рэй может сам отправиться на его поиски. И если Инес в разговоре с полицией упомянула, что он ездил однажды рыбачить в Кьоджи, полиция нагрянет сюда. Или это сделает Рэй. Пожалуй, придется поменять место жительства.
Местре. Местре на материковой части — вот куда можно податься. Коулмэн хотел было отправиться в парикмахерскую, чтобы побриться, но потом передумал, решив, что теперь ему следует экономить каждую лиру и наверняка в ванной найдется бритва синьора Ди Риенцо. Можно воспользоваться ею. Он решил, что сегодня ему лучше отсидеться дома. Быть может, у Ди Риенцо найдутся в доме какие-нибудь книги.
Коулмэн успешно побрился и уютно устроился с книжкой в постели, предварительно набравшись смелости и попросив у синьоры Ди Риенцо разрешения перенести к себе электрический обогреватель. Вдруг в половине двенадцатого дом начал наполняться шумными детьми. На слух Коулмэн определил, что их было по меньшей мере десять, он тихонько приоткрыл дверь и выглянул. Синьора Ди Риенцо несла в столовую блюдо с пирожными, а вокруг нее вертелись и пронзительно визжали, задирая друг друга, трое ребятишек. Тем временем дом разрывался от непрекращающихся звонков в дверь — дети все прибывали.
Раздраженный и сердитый, Коулмэн вышел из своей комнаты и направился в ванную, зная, что обязательно встретит в прихожей синьору Ди Риенцо или толстую служанку. Толстуха и впрямь открывала дверь, и он спросил ее:
— Что случилось? Какой-то детский праздник?
Та, по-идиотски прикрыв рот рукой и опустив голову, прыснула со смеху. В это время из кухни вышла синьора Ди Риенцо. На этот раз она несла огромный белоснежный торт, украшенный бирюзовой глазурью.
— Buon giorno, — уже во второй раз за сегодняшний день поздоровался Коулмэн и поинтересовался: — Что у вас такое? Детский день рождения?
— Да! — с радостью ответила она. — Моему маленькому внуку сегодня три годика, и у нас в гостях будет больше двадцати детей. Правда, не все еще подошли, — доложила она, словно Коулмэн сгорал от нетерпения увидеть их всех.
— Прекрасно, — изрек Коулмэн, решив поскорее убраться из дому. Не то чтобы он не любил детей, но этот шум!… — Пойду пообедаю где-нибудь.
Коулмэн отправился в бар, где за чашкой эспрессо и стаканом белого вина долго и мучительно размышлял, где ему раздобыть денег. Кроме того, он никак не мог решить, написать ему самому письмо в полицию или нет, и в конечном счете решил попробовать. Написать сейчас, отправить из Кьоджи, а самому перебраться в Местре. Коулмэн попросил у бармена листок бумаги, решив, что конверт купит в табачной лавке. Он уселся за стол и печатными буквами начал выводить по-итальянски:
«26 ноября 19…г.
Господа, поздно вечером во вторник 23 ноября неподалеку от моста Риальто я видел двоих дравшихся мужчин. Один упал на землю, и другой сбросил его в канал. Извините, но заявить об этом раньше я боялся.
С уважением,
житель Венеции».
Письмо было написано примитивным языком, и в нескольких местах правописание и грамматика хромали — в этом Коулмэн не сомневался.
Он встал, посмотрел, не оставил ли чего-нибудь на столе, и заметил, что все только что им написанное отпечаталось на глянцевой поверхности стола. В этот момент подбежал мальчишка-официант и, убрав посуду, начисто вытер стол мокрой тряпкой.
Письмо Коулмэн так и не отправил. Он купил конверт, но опустить письмо в почтовый ящик у него не хватило духу, и он разорвал его на мелкие клочки. Прежде всего, отправлять его нужно из Венеции. К тому же Коулмэн побоялся, что по ошибкам можно было догадаться, что письмо писал американец, а не итальянец, и поэтому решил не рисковать.
Он вдруг вспомнил, что в доме Ди Риенцо у него не осталось никаких вещей, и поэтому он совершенно спокойно может не возвращаться туда. Его волновало только одно — что он не заплатил пятьсот лир за сегодняшнюю ночь. Но и это поправимо — он может опустить деньги в их почтовый ящик. Так что ему вовсе не обязательно видеться с ними снова. От этой мысли ему стало легко на душе. Потом что-то кольнуло внутри, когда он вспомнил о рисунках, набросках, ящике с красками и кистях, которые он старательно выбрал еще в Риме специально для Венеции. Конечно, Инес позаботится о них и не оставит, когда будет уезжать. Эти пять или шесть набросков очень и очень хороши — их действительно жаль, по ним он мог бы сделать по меньшей мере три полотна. Ему ужасно хотелось позвонить Инес, узнать, что она собирается делать, попросить ее сохранить его рисунки, но он не был уверен, что она не сообщит в полицию о его звонке. Зная, что он жив, Инес не сможет искренне изображать, что он якобы действительно пропал.
Он попытался представить себе Инес поверившей в его смерть. Интересно, будет она заказывать тот же завтрак в «Гритти»? Опустятся ли еще больше уголки ее губ, а глаза — что появится в глазах, озабоченность или грусть? А его друзья в Риме — Дик Переел, Недди, Клиффорд, — омрачатся ли их лица хоть на минуту, покачают ли они головой, не зная, что сказать? Коулмэн посмотрел на небо, милое серовато-синее небо. «Моя жизнь закончена. Пятьдесят два года жизни. Не такой уж малый срок, если учесть, что таким замечательным людям, как Моцарт или Модильяни, было отведено куда меньше». Коулмэн воспринимал смерть не в каком-то космическом плане, а как прекращение существования личности, как полную утрату способности работать и действовать. На какое-то мгновение он застыл, вообразив собственную мертвую плоть, некую субстанцию, подлежащую погребению и разложению. Но это видение было мимолетным. Он понял, что теперь лишен каких бы то ни было пут и привязанностей. Мысль эта была скорее механической, нежели плодом философских размышлений. Пробегавший мимо мальчишка случайно толкнул Коулмэна и пробормотал извинения, заставив его очнуться и понять, что он все еще стоит посреди улицы.
Он разузнал насчет катера и поезда до Местре, потом пообедал в траттории. Нацарапав на бумажной салфетке короткие слова благодарности и завернув в нее бумажку в пятьсот лир, он опустил ее в начищенный до блеска медный почтовый ящик Ди Риенцо. Коулмэн направился в сторону набережной, чтобы сесть на катер, идущий на материк, когда краем глаза вдруг увидел Рэя Гаррета в компании коротышки итальянца. Они шли ему навстречу, хотя еще и очень далеко, и Коулмэн подумал, что, если бы не повязка на голове Рэя, он вряд ли заметил бы его. Ему пришлось свернуть направо на узенькую улочку. Проделав пять неторопливых шагов, он почувствовал, как внутри закипает гнев, и развернулся в обратном направлении. Поворачиваясь, он задел полой пальто уличный лоток с фруктами, уронив один апельсин, и нагнулся, чтобы поднять его. Рэй со своим спутником тем временем миновали перекресток, и Коулмэн последовал за ними. По крайней мере, он сможет проследить, уедут они сегодня из Кьоджи, и если уедут, то когда. Если они уедут сегодня, то в Кьоджи можно будет пробыть спокойно еще несколько дней.
Но эти здравые, разумные рассуждения постепенно уступали место пробудившемуся гневу и ненависти. Коулмэну это показалось любопытным, потому что за все время пребывания в Кьоджи он ни разу не испытал ненависти к Рэю, словно бы всю ее он растратил в той драке. Но теперь при виде Рэя она вернулась. В последние двое суток Коулмэн чувствовал смутное желание примириться с Рэем, в чем никогда не признался бы ни ему, ни кому-то другому. Теперь это состояние уравновешенности исчезло, и Коулмэн знал, что, продолжая смотреть на Рэя Гаррета, придет в бешенство, как и раньше, и в конечном счете совсем выйдет из себя от ярости. Коулмэн нащупал в кармане сложенный шарф, пальцы нервно теребили шелковую материю, то сжимая ее, то снова выпуская. Он пожалел, что у него нет пистолета, того самого, который он выбросил в Риме, когда подумал, что убил Рэя. Коулмэн мысленно чертыхнулся, вспомнив, как ему не повезло той ночью. Рэй со своим спутником шли не очень быстро, и Коулмэну приходилось все время одергивать себя, чтобы не ускорять шаг, потому что ему ужасно хотелось поскорее догнать Рэя.
На одном из перекрестков Рэй с итальянцем расстались, судя по жестам договорившись позже встретиться. Коулмэн все время держался на расстоянии, между ними на улице было еще человек десять-двенадцать. Рэй свернул налево, Коулмэн последовал за ним, но потерял из виду. Его вдруг осенило, что он, Коулмэн, может исчезнуть насовсем, даже не возвращаться в Рим — просто спрятаться где-нибудь и заставить Рэя жить под постоянным подозрением. Но тут же подумал, что он не только не сможет бросить свои рисунки, оставшиеся дома, но и захочет продолжать рисовать, где бы и под чьим бы именем ни жил. Да и что, в конце концов, общество может сделать человеку, которого оно подозревает в убийстве? Одним словом, остается только один выход, только один способ получить удовлетворение — убить Рэя. В тот момент, когда мысль эта пришла ему в голову, он заметил на земле возле одного из домов обломок металлической трубы длиной примерно в полметра и подобрал его.
