Ирина Глебова - Качели судьбы
А всё же она иногда скучала по тем странным людям, так и не ставшим ей близкими, но вошедшими в её жизнь. Они слушали запретные заграничные «голоса», записывали на плёнку «Архипелаг ГУЛАГ», а потом перепечатывали на машинке, имели самиздатовскую литературу… Не все, конечно, но Нина Картуш и Аркадий Жиров – да. А вот Андрей Викторов, хотя и был в курсе многого, но глубоко в подобные дела не влезал, держался отстранено. Были в компании и просто болтуны да выпивохи. Самые разные и не слишком понятные ей, Ларисе, ребята. А вот временами хотелось вновь пойти к дубу или в стекляшку. Ведь изредка они встречались и ребята звали её с собой. Но нет! Память о белых листиках «отчётов», где она изворачивалась и выгораживала их, но всё же вынуждена была называть их фамилии, холодила ей сердце и заставляла упорно говорить: «Нет, не могу…» И потом: девушка боялась, что Геннадий Николаевич тут же возникнет холодноватым корректным голосом в телефонной трубке, стоит лишь ей опять оказаться в прежней компании…
Сейчас, сидя с Антоном Антоновичем в кафе, Лариса откровенно спросила его:
– Почему меня оставили в покое? Перестали тревожить?
Человек напротив, почти не изменившийся за эти годы, тихо засмеялся.
– Ах, Лариса! Вы с самого начала мне были так симпатичны! Вы переиграли своего куратора. Геннадий Николаевич – помните его? – убеждён, что вы простодушны до глупости и что толку, как от агента, от вас никакого. И начальство в том же убедил. Так что в покое вас, дорогая Лариса Алексеевна, оставили навсегда. В этом не сомневайтесь.
Лариса и вправду не стала вслух выражать свои сомнения, спросила о другом:
– Ну а вы, Антон Антонович, судя по тону, не согласны с вашим коллегой?
– Я-то знаю, что вы просто ловко ускользнули, Ларочка. Не захотели работать. Но я вас не осуждаю. Хотя и жаль: мы с вами так хорошо начинали.
Лариса допила поостывший кофе, помолчала немного, шелуша пальцами в вазочке арахис.
– Знаете, – сказала, – я всегда питала к вам самые добрые чувства, и тогда, и сейчас. И всё же я благодарна судьбе, что она не дала нам с вами долго общаться, а поставила на моём пути Геннадия Николаевича. Останься ещё на какое-то время рядом вы, Антон Антонович, и я, наверное, стала бы преданным и идейным агентом вашей «конторы». Вы бы сумели этого добиться, к тому шло. Правда?
Глаза её собеседника были внимательны и добры, но в глубине их мерцал огонёк: то ли улыбка, то ли удивление. Он качнул головой:
– Да, тогда я был в этом убеждён. Но всё происшедшее в дальнейшем заставило меня усомниться. Думаю, через время, даже работая со мной, вы стали бы комплексовать, рваться прочь.
– Но было бы уже поздно, верно? И кто знает, чем бы окончилось. А вот Геннадий Николаевич очень скоро и откровенно открыл мне глаза на самую суть того, чем я должна заниматься. И тем самым не дал мне совершить подлость.
– Вы это так называете?
– А вы, Антон Антонович?
– Долг, Лариса. Я своё дело всегда называл долгом по отношению к своей стране. И, поверьте, в любой стране, при любом режиме внутренняя защита существует.
– Вот видите! – Лариса отбросила лёгким движением ладони прядь волос со лба. – Я была права. Вы правильно говорите, но общо. Доносительство на своих товарищей, это совсем другое. От меня требовалось именно это. А ведь я так поначалу жалела, когда вы исчезли и появился Геннадий Николаевич.
Они немного помолчали. И тут, наклонившись через стол, Лариса спросила:
– А вам не бывает жаль таких как я парней и девушек, которые с вашей помощью стали такими агентами, пишут «отчеты», а совесть мучает их?
Антон Антонович положил ладонь на её руку, напряжённо опирающуюся о стол, прижал на минуту и убрал.
– Да, – сказал грустно. – Геннадий Николаевич хорошо постарался…
Ларисе тоже стало грустно. Ей нравился этот человек. И он всегда был к ней по-отечески добр. Но сейчас, умный и проницательный, он не понимал: дело давно уже не в Геннадии Николаевиче. Или делал вид, что не понимает…
* * *После обеда в кабинет заглянул лейтенант из отдела информации, положил перед Кандауровым сводку происшествий. Сводка занимала полторы странички: события вчерашнего вечера и сегодняшнего утра. В самом низу первой страницы было отпечатано: «В 6 часов 50 минут утра покончил жизнь самоубийством, прыгнув с балкона 9-го этажа собственной квартиры, Дмитрий Сергеевич Жилин, 26-ти лет, работник городского исторического музея. Факт самоубийства подтверждён свидетелем. Расследование ведёт капитан Семёнов».
– Миша! Лоскутов! – закричал Викентий и забарабанил кулаком в стену соседнего кабинета. Его помощник, вышедший туда недавно, заскочил в комнату с вытаращенными глазами.
– Ты чего, Викентий?
– Гляди! – Кандауров чиркнул ногтем по строке сводки. – Говоришь, здорово вчера пугнул парня?
Михаил прочёл, облизнул сразу пересохшие губы.
– Боже мой! Неужели это как-то связанно? Тогда, значит, он и в самом деле причастен к убийству? А сам… Не помогли ли ему выброситься?
– Вот ты на все эти вопросы и ответишь! Бегом к Семёнову, узнай, что он уже выяснил. А я организую машину.
Через два часа они вернулись в управление, мрачные и вымотанные. Сели друг против друга подвести итоги. Да, Дмитрий Жилин, 26-ти лет, жизнь свою прервал добровольно. Житель того же дома, Вячеслав Матвиенко, рабочий машиностроительного завода, в это утро делал зарядку у себя на балконе. Он серьёзно занимался вольной борьбой, имел разряд, поэтому – погода-непогода – всегда выходил по утрам на балкон в одних спортивных штанах. Он увидел, что по тропинке через сквер идёт Дима – сосед по квартире через стенку и по ближайшему балкону. Подъезды находились с другой стороны дома, и парень вскоре скрылся за углом. Но минут через семь стукнула, открываясь, дверь, и Дима вышел на балкон. Вячеслав к тому времени уже оставил гантели и растягивал на крутых плечах эспандер.
– Привет, – кивнул он парню. – Ранняя ты, Димка, пташка. Или дома не ночевал?
У них была лет десять разница в возрасте, но худенький, совершенно не спортивный Дима всегда вызывал у Матвиенко симпатию. Интеллигентный, приветливый парень, с пятилетней дочкой Вячеслава иногда играет во дворе так забавно… Но сейчас Дима не ответил, а сильно наклонился над краем балкона, глядя вниз. Там, внизу, тянулась неширокая полоса сквера, отделяя дом от оживленной автомобильной трассы. Летом это был привлекательный уголок, зелёный, с цветочными клумбами, где бегали дети и породистые домашние псы. Теперь же всё стало обнажено, неприветливо, пусто. Даже владельцы собак ещё не выводили своих питомцев – выходной, можно подольше поспать.
– Что ты там высматриваешь? – спросил Вячеслав. – Осторожнее! А то загремишь вниз, родителям горе принесёшь.
Дмитрий и вправду выпрямился, посмотрел на него и, как рассказывал Матвиенко, от этого взгляда ему стало не по себе.
– Верно! – Дима говорил быстро, как в лихорадке. – Вы правы, горе родителям принесу. Но ещё больше принесу им горя, если этого не сделаю! Простите и вы меня, Слава, но я рад, что вы здесь. Подтвердите, что я сам это сделал, сам решил.
Вячеслав больше ничего не успел ему сказать. Он был бледен, когда разговаривал с Кандауровым и Лоскутовым, и даже слегка заикался. Повторил несколько раз:
– Господи! Зачем он это сделал? И зачем я это увидел!
В прозекторской, где сейчас лежали останки Дмитрия Жилина, врач сказал: ни алкоголя, ни наркотических веществ, ни следов насилия… Родителей парня разыскивали: по словам соседей, они могли уехать на несколько дней на дачу в пригород. Вернее, у них была даже не дача, а капитальный дом в селе, доставшийся по наследству.
– Ключ ко всему – ваш вчерашний разговор… А, Миша?
– Думаю, да. Но что именно из сказанного мной? Вик! Не сам же Дима убил Климову?
– Это было бы слишком просто. А мотив? Разногласия по литературным и политическим привязанностям? Да это мотив лишь для психопата. Что там с его медицинской карточкой?
Лоскутов покачал головой.
– Я уже запросил. Там всё в порядке. К психиатрам не обращался.
– Ну, это ещё ничего не доказывает. Впрочем, я его даже в глаза не видел. Ты-то что думаешь?
– Вчера только тебе докладывал. А ты посмеялся: «гомики-милашки»! Если он и в самом деле был извращенцем, значит – с явными психическими отклонениями.
– Так ты допускаешь?..
– Нет! – Лоскутов зашагал по комнате, ероша светлую шевелюру и косясь на форточку: в комнате было сизо от сигаретного дыма. – Нет, Викентий! Вот что хочешь, а не верю я, не мог этот парень убить!
– Себя смог… – Кандауров задумчиво смотрел на суетящегося капитана. Вдруг улыбнулся. – Да открой ты форточку!
Родители Димы Жилина вернулись сами на другой день. И поговорить с ними сразу оказалось невозможно: отца увезли в больницу с сердечным приступом, мать находилась в тяжёлом шоке. А часа в четыре, когда уже стемнело и Кандауров, не любящий яркий свет, включил у себя в кабинете настольную лампу, позвонил Олег Белов. Даже взволнованные интонации не перекрывали серьёзного и торжественного тембра его голоса. Викентий непроизвольно улыбнулся, представив молодого аспиранта: как тот сосредоточенно хмурит брови, элегантным жестом отбрасывает со лба к затылку прядь волос…
