Аркадий Адамов - Стая
— Ну, а потом как было, потом, спрашиваю?
— А потом сестра приехала, говорит, нету у нее Генки. Тогда я и заявила.
«Что случилось? — недоумевал про себя Бескудин.— Почему она такая спокойная, равнодушная какая-то. Мы не знаю как волнуемся, а она как бревно бесчувственное. Или уж перегорело все, похоронила для себя сына? Непонятно».
— А какие у вас соображения, куда он мог деться?
— Никаких соображениев нету у меня. Откуда у меня соображения? Думала, он у сестры. А он вон что...
— У вас еще родственники есть где-нибудь? — на всякий случай спросил Бескудин, хотя и понимал, что ни к каким родственникам Фирсов уехать не мог. Но его все больше интересовало странное поведение этой женщины.
— Есть, почему нет.
— Ну какие, где?
— Вот сестра младшая, замужем в Рузе. Глаша зовут. Брат Николай в Москве живет. Ну, и еще один, Степан. Так, брат не брат. Недоразумение одно. В Воронеже живет.
— А не говорил вам Генка перед отъездом, что боится кого-то, не говорил?
И вдруг тень тревоги скользнула по ее лицу. Женщина сердито поджала губы и резко, почти враждебно отрезала:
— Ничего не говорил.
— Послушайте, Анна Ивановна,— как можно мягче произнес Бескудин, хотя в нем все больше нарастало раздражение.— Мы будем искать вашего сына, пока не найдем, будем, говорю. Но вы же нам помочь должны.
— Я одно знаю — пропал Генка, и все. А искать — это вы умеете. Помощник я вам тут плохой.
Бескудин ничего не мог понять. Он знал, что у Анны Ивановны с сыном были хорошие отношения. Знал, что после приезда сестры она страшно волновалась за сына, целый день плакала, места себе не находила. Потом побежала заявлять в милицию. И там тоже плакала. И вдруг такое спокойствие, даже равнодушие какое-то...
— Ну что ж, Анна Ивановна,— вздохнул, наконец, Бескудин.— Извините, что потревожили.
— А искать-то будете? — холодно и как-то деловито спросила она, вставая.
— Служба наша такая.
Когда Бескудин остался один, он некоторое время задумчиво курил, потом снял трубку одного из телефонов и набрал короткий номер. Спустя немного времени в кабинет вошел Устинов с папкой в руке.
— Беседовал я с матерью Фирсова,— сказал Бескудин.
И коротко сообщил свои впечатления от беседы.
— ...Словом, ведет себя как чужая.
— Непонятно, Федор Михайлович. Карцев говорил..,
— Помню, что говорил. Помню,— нетерпеливо перебил его Бескудин.— Потому оставим ее на время в покое. Харламова привели?
— Привели.
— Давай его сюда. Два момента пока срочно выяснить надо. Первое, что за стенку они долбили. И сразу поедешь с ним на место, пусть покажет. Это первое. Второе — насчет Фирсова. И еще помни: он для нас не только источник информации, о нем самом думать надо. Не пропащий же он парень, полагаю. Семнадцати нет. Вся жизнь впереди. Ну, а теперь давай его сюда.
Устинов тяжело поднялся со стула и направился к двери. Йа полпути он вдруг нерешительно остановился и спросил:
— Что Лузгина мы взяли, можно ему сказать?
— Момент надо выбрать. Сам выберу. Давай.
Через минуту в кабинете появился Розовый. Вид у него был помятый, румянец сошел с пухлых щек, глаза смотрели угрюмо и настороженно. Держа руки за спиной, он устало и покорно подошел к столу.
И от всего его вида и особенно от этих заложенных за спину рук вдруг стало почему-то Бескудину горько и больно. И он с досадой сказал:
— Тебе бы сейчас, Харламов, шайбу гонять, у станка вкалывать, любовь крутить. А ты?
Розовый понуро молчал, переминаясь с ноги на ногу.
— Садись уж. Что мать, передачу не принесла? Предупредили мы ее.
— Принесет она, как же,— буркнул Розовый.
Бескудин с неутихающим раздражением проворчал:
— Матери называются,— имея в виду уже заодно и мать Генки Фирсова.— А теперь слушай меня внимательно. С тобой все ясно, и то, что я спрошу, к тебе отношения не имеет. Потому что дело это не состоялось. Но знать нам о нем надо. Я говорю про стенку, которую вы долбили.
— Не знаю никакой стенки,— хмуро ответил Розовый.
— Вот это ты уж зря.— Бескудин покачал головой.— Зря, говорю. Что ж, доказать тебе, что ты врешь?
— Ваше дело.
— Мое дело такое: чтобы ты на правильный путь встал. Чтобы понял, кто твои друзья, кто враги. Конечно, на первый взгляд, кто тебя поймал, тот враг, а с кем на воле гулял, тот друг. Но только это, говорю, на первый взгляд. А в жизни, милый, все сложнее, и понять что к чему не просто. Но можно. И нужно. И ты поймешь в конце концов. Не дурак. И не враг самому себе. А жить тебе еще долго. Ну, а для начала вот та самая стенка. Надо нам знать, где она. Ничем это тебе, повторяю, не грозит. Преступления вы там не совершили. Вернее, не успели совершить.
— Не знаю я никакой стенки,— упрямо повторил Розовый, не отрывая глаз от пола.
И сколько ни пробовал убеждать его Бескудин, Розовый так ничего и не сказал, кроме «не знаю» и «врут вам».
— Ну ладно,— сказал, наконец, Бескудин.— Придется тебе, видно, очную ставку сделать кое с кем, а потом, может, и с Фирсовым тоже.
— С кем? — Розовый рывком поднял голову, в глазах мелькнул страх.
— С Фирсовым.
Длинные грязные пальцы Розового затеребили, стали мять лежавшую на коленях шапку, секунду он еще в смятении смотрел на Бескудина, потом снова опустил стриженую, круглую голову.
— Второй раз мы с тобой говорим о Фирсове,— заметил Бескудин.— И опять ты пугаешься, Харламов. Может, облегчишь душу, скажешь, в чем дело?
Розовый молчал и все мял и мял шапку дрожащими пальцами.
— Та-ак,— произнес Бескудин.— Ну что ж, тогда первую очную ставку мы тебе, пожалуй, с Гусиной Лапой сделаем, с Лузгиным.
У Розового вздрогнули плечи, но головы он не поднял.
Бескудин задумчиво скользнул взглядом по столу, где лежали толстые зеленые папки с бумагами, стоял деревянный, потемневший от времени стакан с остро отточенными разноцветными карандашами, и перед ним — стопка аккуратно нарезанных листков для заметок. Больше на стеле ничего не было.
Внезапно взгляд Бескудина оживился, секунду он что-то, видно, обдумывал, потом энергично произнес:
— Вот что. Ты, Харламов, выйди на минутку. Мне тут позвонить надо,— и кивнул молча сидевшему в стороне Устинову.— Побудь там с ним.
Бескудин остался один. Однако он не стал звонить по телефону, а занялся странным делом: принялся пересчитывать карандаши в стакане, затем, подумав, добавил туда еще несколько штук из ящика £тола. После этого он так же тщательно пересчитал стопку листков для заметок и что-то записал себе в книжечку, а листок с короткой пометкой сунул в одну из зеленых папок с бумагами.
Когда Розового снова ввели в кабинет, Бескудин отпустил Устинова, передав ему палку с запиской, и велел срочно ознакомиться с ней, потом озабоченно сказал:
— Так вот, Харламов, навел я тут одну справку. Но вопрос пока что не прояснился ни со стенкой той, ни с Фирсовым. Не прояснился, говорю. Так что, думай. Между прочим,— он усмехнулся,— в том же коридоре теперь и Лузгин будет думать. И смотри, чтобы он раньше тебя не надумал. Важный ты тогда козырь потеряешь.
Он с удовлетворением отметил про себя, как насторожился Розовый.
В этот момент дверь кабинета открылась, в нее заглянул Устинов.
— Федор Михайлович,— сказал он,— можно вас на минутку?
Бескудин с сомнением посмотрел на Розового, потом убрал со стола папки в ящик стола, щелкнул ключом и, поднимаясь, сказал:
— Сейчас я вернусь. Посиди тут.
Ом торопливо вышел из кабинета.
Скоро Бескудин вернулся. Розовый сидел все в той же угрюмой позе, держа на коленях шапку.
— Ну, так как, Харламов, ничего ты мне не скажешь нового?
— Нечего мне говорить.
— Добре. Подождем.
И Бескудин вызвал по телефону конвой.
Когда Розового увели, в кабинет снова зашел Устинов.
— Что это вы задумали, Федор Михайлович? — поинтересовался он.
Бескудин, пряча в карман свою записную книжечку, весело ответил:
— Скоро узнаешь. А пока давай предупреди коридорного надзирателя в тюрьме: когда Харламов попросится в уборную, чтоб ее потом сразу же осмотрели и вот такую бумаженцию бы нашли.— Он указал на стопку листков для заметок у себя на столе и со вздохом добавил: — Приходится хитрить с ним, дураком.
К концу дня Бескудину доставили смятый листок бумаги, по которому ползли корявые карандашные строки:
«Про стенку и Харю ничего не знаю. Молчу до гроба. Не закладывай меня». На обороте было написано: «Передать Гусиной Лапе».
Дважды перечитав записку, Бескудин сказал Устинову:
— Видишь, он все знает. Но боится сказать. Боится не нас, а Лузгина. Вот в чем дело. Но до гроба он, конечно, молчать не будет. Раньше заговорит.— Он усмехнулся, потом сразу посерьезнел.— А сейчас давай все материалы на Лузгина. В понедельник допрашивать его будем. Это тебе, милый, не Харламов. Тот щенок перед ним.
