Алексей Биргер - Похоронное танго (Богомол - 6)
- А что? - вскинулся Мишка. - Чего ж правду не сказать, тем более, если эту правду и говорить, и слышать приятно?
- Все точно, - кивнула Татьяна, с легкой такой полуулыбкой. - Я ведь сама на комплимент напросилась... А вот если бы, допустим, не на нашем севере, а где-нибудь в шведских или норвежских фьордах, на таком же лугу у такой же реки, по которой ходят лосось или форель, был у тебя дом, с банькой, со всем, что душа пожелает - засел бы ты там, от мира вдали? Или на русском севере небо тебе кажется таким особым, что только его и подавай, иначе мечта не сбудется?
- К чему ты это? - нахмурился Мишка.
- А к тому, что каждый сам - кузнец своего счастья. Вот, ты говоришь, вы со шведами работаете. Неужели, если ты попросишь, они тебя на работу в Швецию не возьмут, зная, на что ты способен?
- Возьмут, думаю, - мотнул Мишка тяжелой своей башкой. - Ведь такие разговоры возникали, правда, Гришан? Хотя все это, если честно, больше пустыми шарканиями гляделось, чтобы мы получше работали, но, кто знает... Мы слыхали, им и нефтяники нужны, и водолазы. А мы бы эти профессии быстро освоили, и здоровья у нас хоть отбавляй.
- Да, водолазом быть - тем более, - задумчиво Татьяна проговорила. - И у них, я слышала, график работы удобный для такой жизни. Могут на два-три месяца в экспедицию отправить, зато потом чуть не в полгода отпуск дать, чтобы человек восстановился. И спрос на тех, кто по физическим кондициям способен быть водолазом, всегда велик. Очень мало таких людей, не хватает их. Поэтому, насколько я понимаю, тут не будет никаких ограничений на найм иностранных работников - мол, зачем они, только у наших будут работу отнимать - да и другие препятствия снимутся... Словом, можно пробиться.
- Но тебе-то это зачем? - спросил Мишка.
- Мне? Совсем незачем, - ответила она. - Так ведь речь сейчас не обо мне, а о тебе идет, как тебе в жизни получше устроиться. Вот я варианты и прикидываю. Из интересу, можно сказать.
- Но, я так понял, сама ты в Швеции часто бываешь? - настаивал Мишка.
- Бываю, - согласилась она. - Поэтому и знаю многое о тамошней жизни, и дело посоветовать могу. Но ты не волнуйся. Если, в итоге, мои советы тебе на пользу послужат, и свой дом на брусничном и морошковом берегу северной реки ты обретешь - а я бы тебе советовала за Сундсваллем местечко искать, там и красиво очень, и полным-полно именно таких рек, которую тебе надобно... Так вот, если у тебя все сбудется, то не волнуйся, я тебя никогда стеснять не буду. Носа к тебе никогда не покажу.
- Это почему же? - удивился Мишка.
- А потому что ты больше всего свободу ценишь. Зачем же я буду в этой свободе тебя ограничивать? Скажем, разве при мне ты пробежишься, коли тебе охота придет, нагишом через луг, от жаркой баньки в ледяную воду и обратно?
Это уж она его дразнила, и ежику было б понятно, что дразнит, не то, что всем нам очевидным сделалось, до рези в глазах. Но Мишка чуть не просиял: так она повернула это, то ли голосом-интонацией, то ли легким жестом руки, нарисовавшей что-то в воздухе, что возник такой смысл, будто она поддразнивает его, равным себе признавая или даже восхищаясь им, иначе бы дразнить не решилась. Вроде того, что намек промелькнул, невесомый такой, за который не ухватишься, и при этом внятный дальше некуда, что, конечно, в охоту ей, может, было бы его мужскую стать во всей красе узреть. И Мишка, не лыком шит, махнул рукой и прогудел:
- Да не стеснишь ты меня! А я и тебе баньку протоплю, для души и тела, коли заглянуть вздумаешь. Я ведь такую знатную баньку срублю - всей Швеции такой не снилось, какие бы у них там ни водились чудеса и сколько бы лучше нашего они ни жили! Все Карлсоны, которые живут на крыше, слетятся в очередь, чтобы в моей баньке попариться.
Она рассмеялась - да и не только она, всех нас он насмешил, по-доброму, так он это дело насчет баньки завернул, будто и впрямь его Швеция уже приняла, и дом у него стоит на косом лугу, у реки с лососем и медвежьими камнями, и осталось только за топор браться, чтобы баньку ложить.
- Вот это здорово, брат! - сказал Григорий. - За такое и выпить не грех!
Татьяна одним пальцем свою стопку чуть вперед двинула:
- Плесните мне вашего, местного. Интересно наконец попробовать.
- А с превеликим удовольствием! - и Григорий ей самогону налил, шестидесятиградусного, с карамельной отдушкой.
Да и все мы по самогону вдарили - кроме Катерины, она все кагором питалась, на другое не соскакивала.
А Татьяна ничего приняла этот удар - если и задохнулась, то на самую секунду.
- Здорово!.. - сказала. - Ну, дядя Яков, надо бы тебе опять за гармошку браться, если ты достаточно передохнул.
- С удовольствием, - сказал я. - Только на пять минут выйду, воздуха глотнуть. А то накурено здесь, и душно, так и хмелю недолго меня сломать. А потом сбацаю вам что-нибудь.
Вот так поднялся и вышел, в темную ночь.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
И навалилась на меня эта тьма, как холодной ладонью с растопыренной пятерней в лицо толкнула, или, если ещё с чем сравнивать, шибанула мешком со свежескошенным сеном. Из тех мягких вроде бы, пружинистых ударов, после которых все равно плывешь, потому что здорово они сбивают всякое чувство равновесия.
Но мне это чувство равновесия было и ни к чему. Я все равно собирался на ступеньках крыльца посидеть, отдышаться. Вот, разве что, на эти ступеньки опустился не так плавно, как хотелось бы. Но, как бы то ни было, присел на них и задумался.
Мне поразмыслить было о чем.
Чего хочет эта Татьяна? Приняла ласково, пирушку затеяла. Пригрела, можно сказать, приласкала. И умело дирижировала она нами, это я с каждой выпитой стопкой все больше понимал. Бывает, знаете, такая ясность понимания, которая вместе с шумом в голове приходит и режущей четкости достигает. Будто, сказал бы я, водка - это точильный камень, о который твое понимание затачивается, а шум в голове - как раз шум работы этого точильного камня, доводящего твою мысль до такой остроты, что самый твердый материал под лезвием этой мысли податливей масла разойдется. Ну, может, это я загнул, накрутил сравнений, но вот такие сравнения в голове тогда витали, а значит, причудливость восприятия имелась. Это, знаете, как когда в тумане идешь, то любой кустик может показаться сказочным зверем, бородатым и с рогами, вот точно так же и когда в башке туман винных паров клубится, в этом тумане всякая реальность иногда в неожиданной видимости предстает.
Вот с такой смесью в башке, то причудливых искажений, возникающих из винного тумана, то таких замечательных мыслей, что лучше некуда, я и сидел, и соображал.
Да, значит, дирижировала она нами. И ведь даже эта песня Высоцкого, про "Она была в Париже", если и не подвела она меня к этой песне, то очень ловко использовала. И потом, когда на матерщину нас завела (я не скажу "на похабень", похабень - это другое, это, по моему понятию, когда насчет баб без соображения треплются, а когда ты крутым да ядреным матерком частушечный наигрыш посолишь, то это уже искусство получается, недаром и сам Пушкин, случалось, матерком писал, да и, скажем, "Лука Мудищев" - поэма знатная, с такими перекатами стихи звучат, что прямо дух захватывает, и в Лермонтова я как-то нос сунул, наткнулся на такую поэму "Уланша", а там "в каждой строчке только точки", по этим точкам о рифмах и догадываешься, а как догадаешься, так за бока держишься, а Лермонтов ведь тоже малый не промах был)... Да, так вот, когда на матерщину нас завела и подначила, а сама слушала и радовалась, и словно родное все принимала, то ведь так получилось, что в ином свете вся перед нами повернулась, такой предстала, будто она, при своих белом костюмчике, деньжищах немеряных и разъездах по заграницам все равно нам родня, та же волжская косточка, что доступные в ней для нашего понимания и чувства, и идеи, и в целом отношение к жизни - а значит, она и по-другому доступной может быть...И вся эта суть матерных частушек, напрямую бьющая, о силе естества говорящая... Дух этой силы над столом повис, и все его уловили... И померещилось мне, что ли, или взаправду было, что, когда про "Мощь советского народу" пропел, она на Мишку глянула, одними глазами слегка улыбнувшись: мол, если есть у кого такая мощь, то у тебя... И потом, когда Мишку на откровенность разогнала, на разговор о его мечтах и желаниях, то через эту откровенность она ещё крепче его к себе привязала. Получилось, будто он кусочек души ей доверил. И на Швецию потом она ловко свернула - ведь, как она на словах ни отнекивайся, а слышалось за всем этим, что, мол, в Швеции я все время буду рядом, недалеко от тебя... И бани мотив обыграла, сперва намекнув Мишке, что его богатырское тело всегда была бы рада обнаженным увидеть, а потом дав ему возможность себя саму увидеть обнаженной, представив, как она в бане парится. Будто на секунду ослепительную наготу свою ему явила, чтобы у него в глазах совсем помутилось - и чтобы вместе с этим он убедился, насколько она не фантазия, а из плоти сделана, из такой плоти, которой в радость мужчину принять... Словом, все как по нотам разыграла, чтобы Мишка себя вровень с ней ощутил, и даже сильнее, чем она, потому как мужик и защитник, и чтобы, робеть перед ней перестав, в открытую свою страсть перед ней выплеснул бы... И получилось бы тогда, что это он её завоевал, а она лишь уступила ему (хотя, на самом-то деле, все наоборот выходило, это она его в плен забирала своими нежными ручками, которые крепче стали)...
