Екатерина Лесина - Алмазы Джека Потрошителя
– Ты не ощущаешь голода, Фредерик. А это – несколько иное. Твой разум игнорирует крик твоего тела, и ему остается лишь подчиняться.
В руках доктора появились часы. Кажется, Абберлин видел их прежде: серебряный брегет с ящерицей на крышке. Тонкая цепочка обвила палец, и часы качнулись.
Влево. Вправо.
– Сядь ближе к огню, – попросил Джон. – И расскажи…
Рассказ Фредерика Абберлина об осаде Лакхнау[2]
Про осаду Лакхнау писали много. О мужестве гарнизона, который не растерялся, но сумел собрать всех англичан, укрыть их в губернаторской резиденции и продержаться до прихода подмоги.
Это было так, доктор. И не так.
Мы никого не собирали. Мы бежали. И когда двери поместья закрылись, то с той стороны еще оставались люди. Об этом не принято говорить… да и скажи я – не поверят. Вы – другое дело.
Я говорю себе, что тогда невозможно было спасти всех, но… мы и не пытались. Мы сидели за стенами, разбирая оружие, радуясь тому, что Лоусон запасся порохом и пулями. Мы кричали, пытаясь заглушить еще недавний страх, и стреляли в темноту.
У смерти черные глаза, доктор.
Как дуло ружья, по которому летит твоя пуля. Как кровь на штыке… как ночь над Лакхнау.
Восстание подняли сипаи. Мы полагали их союзниками, учили, вооружали, но… мы не были готовы признать их равными. Обезьяна в мундире все равно останется обезьяной. А именно так к ним относились. Принцы. Шахи… никто и ничто. Туземные князьки, которых держат, чтобы стращать местных.
Кукольный театр британского правительства.
Однажды куклы сообразили, что имеют оружие, знание и многое, чего не имели прежде. Так стоило ли сносить презрение белых господ? Было еще кое-что.
Голод. Вы называете истощенным меня, доктор, но вы не видели действительно истощенных людей. Крупная голова на тонкой шее, мышцы которой ослабли настолько, что не способны шею держать. На коже – язвы. На них слетаются мухи. А у человека уже нет сил согнать их. Но он живет.
В Индии множество голодных. Мне говорили, что местные ленивы и сами во всем виноваты. Но теперь я знаю правду – виноваты мы. Мы пришли на их землю со своим британским порядком. Мы отобрали их поля, их еду, их мужчин и женщин, ведь нам так нужны были рабочие руки… говорят, что теперь там еще хуже. Не знаю, возможно ли такое.
Там, в Лакхнау, мы быстро ощутили, что есть голод.
В первый день мы боялись и стыдились глядеть друг на друга. Во второй – воевали. Когда воюешь, то думаешь лишь о войне. Сипаи притащили пушки и некоторое время обстреливали нас. Только оказалось, что с пушками еще надо уметь управляться. И весьма скоро их батарея вышла из строя.
Впрочем, им удалось ранить Лоусона. Он умер к вечеру…
Мы сражались.
Женщин и детей отвели в подвалы, велев сидеть тихо.
Знаете, мы ведь надеялись, что весьма скоро сипаев усмирят. Британский лев разорвет индийскую обезьяну с легкостью. Но мы не учли, что обезьяна ловка.
Несколько дней беспрерывных атак. Краткие мгновения сна. Все мешается. Перед глазами скачут световые пятна. А ты видишь в них грязные индийские хари. И стреляешь. А потом оказывается, что стрелял ты во сне. Но сейчас тебе суют винтовку и толкают на рубеж.
Уже не целишься – направляешь ствол в сумерки – неважно, день или ночь, но у тебя всегда сумерки усталости – и нажимаешь на спусковой крючок. Ружье щелкает. Дергается. И выпущенная тобой пуля ищет путь. Наверное, многие находили, если нас оставили в покое.
Резиденцию окружили. Началось ожидание.
День, два, десять. Теперь время тянется медленно. Ты засыпаешь, но просыпаешься в той же минуте, в которой закрыл глаза. Хочется есть. Но инспекция губернаторских подвалов показала, что оружия больше, нежели еды. Надо беречь.
Нас скоро спасут, но на всякий случай еду надо беречь.
Сначала дети и женщины. Потом раненые. Потом уже остальные. Сухари с плесенью. Иногда – похлебка из гниловатого зерна или муки. Мясо съели в первые же дни, и правильно, потому как оно бы протухло.
Чтобы обмануть голод, надо есть медленно. Берете кусок хлеба, крошите в тарелку. Заливаете водой. Ждете, пока разбухнет. В рот – по крупинке.
Время шло. Пайки урезали.
Я вспоминал тех, умиравших от голода, с разбухшими животами и тонкими шеями. Будете смеяться, но я каждое утро измерял собственную шею. Она усыхала.
Не смеетесь. Спасибо. В этом и вправду нет ничего смешного. Раненых хоронили возле стены. Однажды я услышал разговор солдат, что, дескать, если выкопать тело, то… что? Каннибализм естественен в подобных условиях? Нет, доктор, ошибаетесь. Нет в поедании себе подобных ничего естественного! Мы – люди и должны оставаться людьми.
Началась цинга. Это язвы на губах и языке. Десны кровоточащие. И выпадающие зубы. Это кровавая рвота. Боли, как если бы тебя едят изнутри… бессилие. Страшнее всего именно это бессилие, когда любое твое действие изначально лишено смысла.
От этого сходят с ума.
Наш капонир вообразил себя скрипачом. Он выбрался на стену и целый день играл на скрипке, которую не видел никто, кроме него. Потом его все-таки застрелили.
Умирали дети. Женщины. Раненые. В этом вся правда, доктор… Думали мы о том, чтобы сдаться? Думали. Мы бы сдались, когда б нам предложили. Но видите ли, сипаи хотели нашей смерти.
Приходилось держаться.
Нет, я не плачу, доктор. Но смерть пролила немало слез в губернаторском дворце. А потом нас спасли. Сначала мы услышали выстрелы. При цинге слух обостряется многократно.
Щелк-щелк. Кто идет?
И пушки басом в ответ. Мы благословляли их голоса. Мы плакали и бросались обнимать друг друга… Славься, Британия!
Отряд Хавелока прорвался в Лакхнау, но лишь затем, чтобы застрять в губернаторском дворце. Но встречали мы его не как победителя, а как спасителя. У него была еда… нам не хватило бы ее надолго, однако уже семнадцатого ноября в Лакхнау прибыл сэр Колин Кэмпбелл. А с ним пехота, кавалерия и артиллерия, в том числе и тяжелые морские орудия.
Это был славный прорыв. Кэмпбелл прошел сквозь строй сипаев, как горячий нож проходит сквозь брусок масла. Однако и его храбрость, которой я, несмотря ни на что, восхищаюсь, оказалась бессильна перед численным превосходством.
Восстание пылало.
И нам пришлось отступить. Но мы вернулись в город, доктор.
Был март. В Англии у весны другой вкус. Сырой реки и тины. А тогда я не мог избавиться от металла на языке. Иногда – железо, но чаще кисловатая едкая медь.
Проблемы с печенью? Вполне возможно.
Вы когда-нибудь пробовали представить, каково это, возвращаться туда, где ты едва не умер? Нам дали возможность отомстить. Генерал Кэмпбелл так и сказал. Выстроил нас всех, сколько уцелело, солдат, офицеров, мальчишек из пажеского корпуса, которым срочно предоставили звания.
За героизм…
– Настал час возмездия! – Генерал сидел на белом жеребце. Говорили, что этот конь принадлежал прежде набобу, платившему мятежникам. Что с ним стало? Не знаю. На войне случается многое, доктор.
– Вы были преданы. Кем? Теми, кто именовал себя друзьями Британии! Вы были унижены. Кем? Теми, кто притворялся слабым. Они и сейчас слабы, но стая шакалов одолеет льва…
Он говорил и говорил, а я слышал лишь голос, который зажигал мою кровь ненавистью. И поверьте, ее было столько, что хватило искры.
О взятии Лакхнау говорят куда меньше, нежели о беспрецедентном мужестве гарнизона. Знаете почему? Потому как даже здесь понимают, что этот позор не смыть с британского флага.
Второго марта мы подошли к Лакхнау, третьего – переправились через канал и заняли парк Дилкуша. На следующий день генерал Френке соединился с главными силами, а против сипайских укреплений были установлены батареи. Два наплавных моста связали Гумти ниже города. И сэр Утрем со своей пехотной дивизией, всадниками и пушками переправился через реку. Он занял позицию на северо-восточном берегу, откуда мог обстреливать едва ли не весь город.
Наверное, они могли бежать, все эти люди, которые вовсе не были солдатами, но почему-то остались. Они защищали город как умели. Тогда-то я и получил стрелу в плечо.
Две недели артиллерия долбила стены. Конница шла против слонов. Чудовищные животные. Говорят, что в королевском зверинце имеется один такой. Сходите, поглядите. Видели? Он выглядел милым? Ну, крестьяне использовали слонов примерно как наши используют мулов. Только слон сильнее. А еще на его спину можно посадить пару стрелков. Слон идет на пехоту, и пехота отступает. Это не страх – разум. Кому охота попасть под ноги, каждая из которых способна раздавить человека… или попасть под бивни. Или под хобот. А сверху сыплются стрелы.
