Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Ладно, уболтал, черт языкастый, закладывай своего крюка. А вообще — опоздал ты, парень, родиться. Тебе бы при НЭПе жить. Потому как коммерческая жилка налицо. Да и на лице тоже.
— Чего у меня на лице?
— Я говорю, рожа у тебя больно хитрованская…
* * *Давненько у Евгения Константиновича не было такой скверной ночи.
Его мучили кошмары — рваные, сюжетно размытые сны калейдоскопически сменяли друг друга, но главные персонажи в них неизменно оставались прежними. То были люди, которых Самарин, казалось бы, давно и прочно удалил, вымарал из памяти, к чертовой матери. И вот именно этой ночью все они, скопом, заявились, напоминая о себе и получая наслаждение от его мучений. А уж когда в последнем сновидении в служебный кабинет Самарина ввалился чекист Кудрявцев, с засученными рукавами и в заляпанном кровью мясницком фартуке, и заявил, что отложенный до времени смертный приговор будет приведен в исполнение немедленно, Евгений Константинович проснулся с криком и до самого утра более не сомкнул глаз.
Таким его и застала супруга Надежда — измученным, страдающим, в холодном поту и в луже мочи. Застала и предсказуемо получила в свой адрес порцию визгов и оскорблений — надо же было хоть на ком-то сорвать свою беспомощную злость. Молча выслушав хамскую тираду, Надежда привычными, отработанными движениями раздела и обмыла мужа, переодела его в чистую пижаму, пересадила в кресло, сменила постельное белье и, сообщив, что завтрак будет подан через двадцать минут, поспешила убраться из комнаты. С ее уходом Евгений Константинович весь как-то сник, обмяк, а после и вовсе разрыдался от жалости. Не к супруге — к себе.
Самарин никак не мог смириться с тем, насколько несправедливо обошлась с ним судьба. Два десятилетия назад он, человек переживший ужасы первой блокадной зимы, почти одномоментно потерявший дочку и жену, умудрился не просто начать новую мирную жизнь, но и состояться в ней, вымостив карьерную дорогу. С некоторых пор глядя на мир исключительно с высоты прожитых лет и своего служебного положения, Евгений Константинович и помыслить не мог, что капризы иногда оказываются жестоки настолько, что буквально в один миг выбрасывают тебя из прежней устоявшейся, размеренной жизни безо всякого права на возвращение.
Еще каких-то восемь месяцев назад Евгений Константинович занимал должность директора промкомбината, имел служебную «Победу», был авторитетен, уважаем и «вхож». Трехкомнатная квартира в центре, дача на берегу Чусовой, сын от второго брака — призер математических олимпиад и лауреат конкурсов юных скрипачей. Что еще нужно для того, чтобы достойно встретить заслуженную персональную пенсию? Но тут — инсульт, больница, полный паралич правой стороны, частичная утрата речи, кресло-каталка и утка для большой и малых нужд. Почему?! За что?!
Отныне жизнь для Евгения Константиновича потеряла всякий интерес. Да и какая это жизнь? Помнится, отец в молодости наставлял его, предупреждая, что судьба, как правило, недодает человеку. Самарин навсегда запомнил эти его слова, но теперь считал, что судьба ему не просто недодала — она его цинично ограбила.
В какой-то момент вволю нарыдавшемуся Евгению Константиновичу до кучи неприятно припомнился нынешний ночной кошмар. Было в этом сновидении нечто жуткое, мистическое, ибо ровно десять лет назад, день в день, Самарин во второй раз (и, хочется верить, он же последний) повстречался с Кудрявцевым. Тогда, 19 июля 1952 года, Владимир бесцеремонно, безо всякого предупреждения ввалился в его служебный кабинет в форме подполковника МГБ, закрыл дверь на ключ и снял трубку с телефонного аппарата — «чтоб не мешали разговору».
А разговор тогда случился долгий и исключительно неприятный. Самым ужасным было даже не то, что милейший молодой человек Володя, эпизодический персонаж из случайного предвоенного застолья, оказался чекистской шишкой. Более всего Евгения Константиновича поразила чрезвычайная, немыслимая осведомленность Кудрявцева обо всех нюансах и обстоятельствах эвакуации Самариных из блокадного Ленинграда. Такие подробности, кроме него самого, могли знать лишь несколько людей, которых Евгений Константинович прочно числил по разряду мертвых.
Итогом разговора сделалось вынужденное частичное признание Самарина. Зафиксированное им собственноручно в виде объяснительной, причем назначения сей бумаги Кудрявцев пояснять не стал. Просто молча и внимательно прочел текст, аккуратно сложил листок, убрал его во внутренний карман кителя, а потом посмотрел на Евгения Константиновича ТАК, что у того поджилки затряслись. Это ведь сейчас на дворе относительно спокойные, мало не либеральные времена. А тогда, при живом еще Сталине, человеку с такими погонами и полномочиями раздавить в ту пору ничтожного начальника ничтожнейшего стройтреста было не сложнее, чем высморкаться.
Так что позднее Самарин не раз мысленно благодарил Бога (или черта?) за то, что тот дал ему силы относительно быстро отойти от первоначального шока и на ходу сочинить убедительную, как ему казалось, версию приснопамятных событий февраля 1942-го. Такую, где вина самого Евгения Константиновича хотя и частично присутствовала, но по факту нивелировалась печальным стечением роковых обстоятельств.
19 июля 1952 года, Молотов (Пермь)
— Поначалу все было нормально, разве что холод жуткий. Нас ведь везли по Ладоге в открытых кузовах. Представляете, Владимир Николаевич, какая дикость?
— А вам, Евгений Константинович, желалось на персональном авто?
— Просто мне казалось, что для подобных перевозок вполне можно было приспособить, например, автобусы.
— Ну да, ну да. Вы, товарищ бывший старший кладовщик, помнится, всегда любили жить с комфортом.
— Я вас не понимаю. А при чем здесь бывший старший?
— Ну хотя бы при том, что, не случись война, мы бы вас, товарищ Самарин, посадили прочно и надолго. Ладно, то, как говорится, дела давно минувших дней. Рассказывайте дальше.
— К-хм… В общем, выехали мы. Прошло, по моим подсчетам, около часа, как вдруг, невесть откуда, появились фашистские самолеты и принялись расстреливать нашу колонну. В которой было, если не ошибаюсь, шесть бортовых полуторок…
Самолеты летели на бреющем. Один из них кружился над колонной так низко, что при желании можно было рассмотреть лицо летчика, его зловещий и одновременно торжествующий оскал, с которым он сбрасывал бомбы и расстреливал в упор из пулемета бросившихся врассыпную людей. Пули свистели, цокая по металлу кабин и насквозь прошивая доски бортов. Одна из бомб ударила прямо перед головной машиной, и та, не успев затормозить, въехала в полынью. По счастью, ушла под воду не сразу, а лишь через несколько секунд. За которые двое расторопных бойцов успели выбросить» из кузова нескольких детей…
— Началась неразбериха, суета, подлинная паника. Я бросился к Люсе и к девочке. Помог им выбраться из кузова на землю, вернее, на лед, и стал уводить подальше от грузовика. Надеясь, что самолеты нацелились, в первую очередь, на машины…
Их полуторка шла в колонне четвертой. Едва водитель остановил машину, Самарин в паническом страхе перемахнул через борт и сломя голову бросился прочь. Людмила подхватила на руки испуганную Оленьку, спрыгнула с нею на снег и неловко упала, подвернув ногу. Нашла силы подняться. Прятаться было негде — кругом простиралась сплошная ледяная, местами уже обагренная кровью равнина. Заметно прихрамывая, женщина понесла девочку просто подальше от грузовика, проваливаясь в снег едва не по колено.
Тем временем очередное звено самолетов приблизилось к колонне, и снова зачастили-застрекотали пулеметы. И тогда Людмила в отчаянии бросила Оленьку перед собой на снег, а сама упала сверху, закрывая детское тельце своим телом. Она успела — уже в следующую секунду пулеметная очередь, выбивая маленькие фонтанчики крови, прошила спину Людмилы.
Люся Самарина сделала все, что смогла, и даже более того — не сумев спасти жизнь дочери собственной, она подарила жизнь дочери своей подруги.
— Казалось, этот кошмар никогда не закончится. Наконец, они улетели, и я увидел лежащую рядом с собой Люсю. Мертвую. Я… Вы… вы даже представить себе не можете, Владимир Николаевич, что я испытал в ту ужасную минуту.
— Отчего же? Могу. Представить.
— Но, слава богу, хоть девочка осталась жива.
— То есть Ольгу не задело? Даже не ранило?
— Нет, обошлось. Вот только с нею случилось что-то навроде шока — она перестала говорить. Представляете? То всю дорогу щебетала, несла какие-то детские глупости. И вдруг — как отрезало. Верите-нет? Я думал, у меня сердце разорвется, на нее глядючи.
