Жорж Сименон - Он приехал в день поминовения
Сейчас Жиль минует мост, проедет мимо иссера-белого собора на площади Вьет, спустится по населенной ремесленниками улочке и возьмется за медный дверной молоток, вернее, даже не успеет взяться. Прохожие на улице Кордуан попадаются редко, поэтому Жиль оставлял машину на площади Вьет.
Это было его время - час вечерних сумерек, когда тени кажутся особенно расплывчатыми, как бы напитанными тайной.
Не в этот ли час он высадился в Ла-Рошели накануне Дня поминовения и не в этот ли час Алиса - влажные губы, размытые полутьмой черты, льнущее к нему тело - встречалась с ним в аллеях парка?
Эта мысль поразила его, когда он проезжал скупее всего освещенную часть улицы Республики. У зверей есть такое время суток, когда они живут наиболее полной жизнью. Разве не так же у людей?
В какие бы давние годы ни уносили Жиля воспоминания, все улицы неизменно виделись ему в сумерках. Может быть, потому, что его родители вечно скитались. Светлые утренние часы были не для них. В это время они, наглухо зашторив окна, спали тяжелым сном в номере какой-нибудь гостиницы, и неистовый уличный шум, прорываясь сквозь завесу сна, лишь изредка пробуждал в них обрывки сознания.
Вставали Мовуазены поздно - часа в два, порой и позже. Ели тоже не как все люди, за семейным столом, а перебивались всухомятку провизией, купленной накануне в первой попавшейся лавочке, и на камине или ночном столике у них всегда валялись крошки хлеба и огрызки колбасы.
Жизнь начиналась тогда, когда для остальных день близился к концу. А в этот час все города - на одно лицо, и тени, скользящие мимо витрин, всюду кажутся одинаковыми.
Наконец, после представления, когда горожане уже спят, почти вся труппа - японские акробаты и танцевальная пара, дрессировщица голубей и воздушные гимнасты - опять встречались, по соседству с театром или цирком, в каком-нибудь ресторанчике, содержатель которого - бывший артист.
Еда там подавалась самая разная - венгерский гуляш, латышские блины, польский копченый гусь, балтийская рыба; разговоры шли о лондонском Палладиуме, брюссельском Зеркальном дворце...
Одиноко сидя за рулем, Жиль доехал до конца улицы Республики. Справа, у кафе "Новый мост", заметил зеленоватый автомобильчик доктора Соваже.
Шторы в кафе были задернуты, но Жиль и так знал, что врач сидит там сейчас вместе с тремя партнерами под приторно-сладким светом лампы в углу отделанного темными панелями зала и с важным видом бросает карты на малиновую скатерть.
Так каждый день, в один и тот же час он выпивает одно и то же количество аперитивов, становясь все возбужденнее, язвительней, ожесточенней, пока игра не завершается неистовой злобной перебранкой.
На площади Вьет Жиль вылез из машины. Нарушил звуком шагов тишину улицы Кордуан. Издалека заметил приглушенный шторой свет в окне справа и, как всегда, не успел взяться за дверной молоток.
Легкие шаги по каменным плитам коридора.
Приоткрытая дверь. Уголок, где его ждут.
- Добрый вечер, Жиль!..
В доме на улице Эвеко все, наверно, было так же, как здесь. Обстановка простая, но кажется, что каждый предмет, вплоть до кочерги с медной ручкой-набалдашником, живет собственной жизнью. Тут словно ощущаешь бег времени, медленный ход минут, как можно почувствовать течение ручья, если опустить туда руку.
На столе шитье. Колетта садится на свое место. Она уже третью неделю живет одна в четырех комнатах - мать ее умерла от воспаления легких.
Вопросительный взгляд: "Он в кафе?"
Она знает, что Жиль, проезжая мимо, непременно удостоверился, на месте ли машина доктора.
Странное дело! Несколькими месяцами раньше Алиса сама настояла:
- Поезжай, навести тетку.
Она подумала, что это Жилю на пользу. Иногда ей становилось с ним чуточку страшно - такая непреодолимая стена одиночества выросла вокруг ее мужа.
- Да заставь гы его хоть немного развлечься! - советовала Алисе мать, все чаще появлявшаяся в особняке на набережной Урсулинок.
- Я стараюсь, мама. Но увы, даже когда мы вместе, он словно не замечает меня.
- Он слишком много работает.
Жиль делал все, о чем просила жена, ни разу не сказал ей "нет". Мадам Лепар, например, с давних пор хотелось проводить лето в Руайане и предел мечтаний! - жить в доме с видом на море.
- Я вот все думаю, Жиль, не полезно ли Алисе в ее положении...
Жиль снял в Руайане виллу. Поселил там жену и тещу. Каждый вечер приезжал ночевать.
Будущее материнство ничуть не страшило Алису, и порой казалось, что она кичится им, нарочно выпячивая свой пока еще не очень заметный живот. Беременность не мешала ей ходить в казино на танцы, заводить приятелей и приятельниц.
- Почему ты не дашь себе несколько дней полного отдыха, Жиль?
В самом деле, почему? Ничто не вынуждало его ежедневно, в одно и то же время, подниматься на третий этаж в кабинет. Плантель был прав: достаточно солидное дело в известном смысле идет по инерции.
Но чем ему еще заниматься? День его, правда, не превратился покамест в неизменный, наглухо замкнутый круг, как у дяди, однако и у Жиля уже намечался распорядок дня с обязательными ориентирами, за которые он очень держался,- например, рюмка портвейна в одиннадцать утра за стойкой "Лотарингского бара".
Вокруг него шумел город с его домами, жителями, более или менее отчетливыми социальными группами, более или менее дружными семьями, с рыбными промыслами, заводами и прочими предприятиями, но особняк на набережной Урсулинок казался среди этого мирка совершенно одиноким.
Жизнь в доме складывалась тоже странно. Входя в гостиную, Жиль заставал либо тещу, либо одну из теток или подружек Алисы, с которыми был едва знаком.
Он здоровался. Садился в уголок, но вскоре извинялся и уходил к себе на третий этаж.
- Съезди навести тетку...
Весь город, ополчившийся на Жиля, когда тот явился издалека и неожиданно получил наследство Мовуа-зена, был теперь готов распахнуть перед ним двери.
Может быть, люди решили, что он стал таким же, как они? Вероятно, да. Они наверняка перешептываются: "Маленький Мовуазен понял, что..."
Это потому, что в определенный час он усаживается у себя в кабинете, звонит по телефону, выстраивает цифры столбиками, занимается грузовиками, прикидывает объем перевозок и расход горючего, оплачивает счета, подписывает чеки и векселя, а на улице рассеянно здоровается с прохожими.
- Пообедаешь со мной, Жиль?
Колетта разожгла пожарче плиту, на краешке которой доспевал обед. Она опять носила траур - теперь по матери, так что Жиль, всегда видевший тетку в черном, и не мог представить ее себе одетой иначе.
Колетта ходила взад и вперед: застелила скатертью стол, достала из буфета тарелки и приборы.
- Малыш здоров?
Наверно, здоров, раз ничем не болен. По правде говоря, Жиль совершенно не вспоминал о ребенке. Иногда корил себя за это. Даже испугался, когда понял, что не испытывает к собственному сыну никаких чувств.
- Ничего не могу с собой поделать, тетя, - признавался он Колетте. Как я ни стараюсь, он для меня чужой. Его настоящая семья - это те, кто его окружают: мать, няня, бабушка, приятельницы, которые целыми днями сидят у Алисы...
А вот в этом домике, где на пол ложится длинный отсвет от медного маятника старых стенных часов, где хлопочет Колетта, то и дело исчезая в кухне, где слышатся уже ставшие привычными звуки, Жилю кажется, что у него тоже есть свой домашний очаг.
Теперь Соваже появлялся здесь уже не каждый день. Находил благовидные предлоги, ссылался на визиты к больным. Сначала Колетта много плакала.
- Он совершенно переменился, - признавалась она Жилю.- Вышел из тюрьмы злым, ожесточенным. Подчас у него такой вид, словно он ненавидит меня, считает виноватой в том, что случилось.
И это любовь, которая была прекрасна, пока Колетта жила затворницей на набережной Урсулинок и они лишь украдкой встречались у ее матери на улице Эвеко! Теперь, когда их чувство могло беспрепятственно расцвести, от пылкого человека с нервным лицом и лихорадочным взглядом остался только заурядный картежник и глотатель аперитивов, который, как наркоман, выходил из себя при одной мысли, что ему не удастся в обычное время сесть за карты в кафе.
- Ты молчишь, Жиль?
Эти долгие паузы возникали не один раз за вечер, и чаще всего Жиль с Колеттой пугались их.
- Я думаю, тетя.
Жиль все еще не мог решиться. Ему казалось, что он собирается притронуться к слегка грустному и все же такому теплому чувству счастья, переполнявшему их по вечерам в доме на улице Кордуан.
Быть может, довольно одной фразы, одного слова, чтобы все разлетелось и они оба оказались лицом к лицу среди внушающей ужас пустыни!
Жиль думал об этом много дней, много недель.
- Я не хочу стать тем, чем был дядя, Колетта.
Она давно знала это, давно чувствовала, как он борется с собой. Наследство Октава Мовуазена пригибало его к земле. Жиль боялся, что его засосет, и все-таки почти сознательно, не щадя себя, погружался в болото.
