Стивен Ван Дайн - Проклятие семьи Грин
На том и порешили. Когда совещание закончилось, О’Брайен уехал, а мы поужинали в клубе и в половине девятого отправились в особняк.
Ада и кухарка были одни в гостиной. Девушка сидела у камина с перевернутыми обложкой вверх «Сказками братьев Гримм» на коленях, а миссис Маннхайм с ворохом штопки помещалась на стуле у двери. Любопытное зрелище, если учесть строгое соблюдение приличий в доме, и я невольно задумался о том, как страх и несчастья неизбежно стирают социальные различия.
Когда мы вошли, миссис Маннхайм встала и, взяв шитье, хотела уйти. Но Вэнс сделал ей знак остаться, и она без единого звука села.
– Мы снова беспокоим вас, Ада, – начал Вэнс. – Однако вы практически единственная, кто способен нам помочь. – Он ободряюще улыбнулся и мягко продолжил: – Давайте поговорим о том, что вы рассказали нам позавчера вечером…
Она широко открыла глаза и молча ждала в каком-то испуге.
– Вы думаете, что видели мать…
– Но я и видела, видела!
Вэнс покачал головой.
– Нет, ваша мать не могла ходить, Ада. Миссис Грин на самом деле была парализована и беспомощна.
– Тогда… я не понимаю. – В голосе девушки звучало не просто замешательство, а ужас и тревога, как бывает, когда в голову приходит страшная мысль. – Я слышала, как доктор Вонблон говорил маме, что сегодня утром приведет специалиста, чтобы ее осмотреть. Но ночью она умерла. Так откуда вы знаете? Нет, вы ошиблись. Я видела ее. Я знаю, что я ее видела.
Вэнс снова покачал головой.
– Доктор Оппенхаймер не осматривал вашу мать. Это сделал доктор Доремус. Сегодня. И он установил, что миссис Грин многие годы была не в состоянии пошевелиться.
– О! – слабо выдохнула девушка, словно утратив дар речи.
– И мы пришли сюда просить вас воскресить в памяти ту ночь. Может быть, вы вспомните какую-нибудь мелочь, которая окажется полезной. Вы видели фигуру при мерцающем свете спички и легко могли ошибиться.
– Я же была к ней совсем близко…
– В ту ночь, когда вы проснулись и почувствовали голод, вам снилась мать?
Ада слегка вздрогнула и ответила не сразу:
– Не знаю, она мне снилась постоянно с того первого дня, когда кто-то проник ко мне в комнату… Такие ужасные, пугающие сны.
– Этим может объясняться ваша ошибка. – Вэнс секунду помолчал, а затем спросил: – Вы точно помните, что видели на человеке в передней восточную шаль вашей матери?
– О да, – сказала она после легкого колебания. – Это было первое, что бросилось мне в глаза. А потом я увидела лицо…
Тут произошел поразительный, хотя и мелкий эпизод. Мы сидели спиной к кухарке и на какое-то время забыли о ее существовании. Вдруг у миссис Маннхайм вырвалось сдавленное рыдание, а корзинка для шитья упала на пол. Мы инстинктивно повернулись.
– Какая разница, кого она там видела? – спросила женщина безжизненным, монотонным голосом. – Может быть, меня.
– Чепуха, Гертруда, – быстро сказала Ада. – Это была не ты.
Вэнс озадаченно вглядывался в лицо женщины.
– Вы носите шаль миссис Грин, фрау Маннхайм?
– Конечно, нет, – перебила Ада.
– Или вы когда-нибудь ночью тайком читали в библиотеке?
Женщина мрачно подобрала штопку и снова погрузилась в угрюмое молчание. Вэнс секунду пристально ее изучал, а затем повернулся к Аде.
– Кто мог в ту ночь надеть шаль вашей матери?
– Н-не знаю, – пролепетала девушка дрожащими губами.
– Ну же, так не пойдет, – сурово произнес Вэнс. – Сейчас не время никого покрывать. Кто имел привычку носить эту шаль?
– Никто не имел привычки… – Она запнулась и умоляюще посмотрела на Вэнса, но тот был непреклонен.
– Тогда кто, кроме вашей матери, когда-либо ее надевал?
– Если бы это была Сибелла, я бы ее узнала…
– Сибелла? Она иногда брала шаль?
Ада нехотя кивнула.
– Очень редко. Ей… ей она очень нравилась… Ну зачем вы заставляете меня это говорить!
– И вы никогда не видели ее ни на ком другом?
– Нет. Никто ее не носил, кроме мамы и Сибеллы.
Вэнс попытался успокоить девушку ободряющей улыбкой.
– Видите? Все ваши страхи совершенно беспочвенны, – сказал он весело. – Вероятно, в ту ночь в передней вы видели сестру, но поскольку вам часто снились кошмары про мать, то вы решили, что это была она. В результате вы испугались, заперлись у себя и мучились. Как глупо, да?
Немного погодя мы ушли.
– Я всегда придерживался той точки зрения, – заметил Моран, когда мы ехали в центр, – что в состоянии стресса или возбуждения человек не способен понять, что видит. И данный случай – яркое тому подтверждение.
– Поболтать бы кое о чем с этой Сибеллой, – пробормотал Хис, погруженный в свои мысли.
– Не поможет, сержант, – отозвался Вэнс. – В конце вашего разговора тет-а-тет вы будете знать ровно столько, сколько захочет сказать эта юная леди.
Наступившее молчание прервал Маркхэм:
– Что мы теперь имеем?
– То же, что и раньше, – удрученно ответил Вэнс. – Кругом непроглядный туман… И я совсем не уверен, что в передней Ада видела именно Сибеллу.
Маркхэм изумленно посмотрел на него.
– Тогда кто же, ради всего святого, это был?
Вэнс мрачно вздохнул.
– Ответьте мне на этот вопрос, и я смогу завершить всю сагу.
В ту ночь Вэнс писал что-то у себя в библиотеке почти до двух часов.
Глава 23. Недостающий факт
(Суббота, 4 декабря, 13.00)
Суббота у окружного прокурора была коротким рабочим днем, и он пригласил нас с Вэнсом на обед в клуб «Банкир». Но, когда мы приехали за ним в суд, оказалось, что Маркхэм утонул в груде накопившихся дел, и мы скромно пообедали в его зале для совещаний. В тот день перед выходом из дома Вэнс засунул в карман несколько исписанных убористым почерком страниц, и я предположил – как выяснилось, справедливо, – что это именно то, над чем он трудился накануне ночью.
Когда обед подошел к концу, Вэнс лениво откинулся в кресле и зажег сигарету.
– Маркхэм, старина, я принял ваше приглашение сегодня с единственной целью поговорить об искусстве. Полагаю, вы готовы меня выслушать.
Маркхэм посмотрел на него с нескрываемым раздражением.
– Черт побери, Вэнс, я по горло завален делами и не могу отвлекаться на пустяки! Если вас потянуло на прекрасное, сходите с Ваном в «Метрополитен». Только меня оставьте в покое.
Вэнс вздохнул и укоризненно покачал головой.
– И это глаголет голос Америки! «Беги, играйся со своими эстетическими игрушками, если такая ерунда тебе по вкусу, а мне дай спокойно заниматься серьезными делами». Весьма прискорбно. Однако я отказываюсь бежать и тем более не стану осматривать этот мавзолей ненужных европейцам мумий под названием «Метрополитен». Удивительно, что вы не предложили мне побродить в городском музее скульптуры.
– Я бы отправил вас и в аквариум…
– Знаю. Лишь бы от меня избавиться, – произнес Вэнс тоном оскорбленного достоинства. – Тем не менее я намерен остаться и прочитать вам поучительную лекцию о художественной композиции.
– Тогда говорите потише, – сказал Маркхэм, поднимаясь, – я буду работать в соседней комнате.
– Но моя лекция касается дела Гринов. И честное слово, вам стоит ее послушать.
Маркхэм обернулся.
– Еще один ваш многословный пролог, да? – Он снова сел. – Впрочем, если у вас есть дельные предложения, я выслушаю.
Вэнс мгновение курил.
– Знаете, Маркхэм, – начал он, принимая ленивый и равнодушный вид, – существует фундаментальная разница между хорошей картиной и фотографией. Многие художники этого не осознают. А по мере развития цветной фотографии… Эх, какое полчище искусствоведов потеряет работу! И все же между картиной и фотографией – бездна, и именно эти технические различия лягут в основу моей баллады. Чем, к примеру, «Моисей» Микеланджело отличается от снимка патриархального старика с бородой и каменной скрижалью? В чем разница между «Пейзажем с замком Стен» Рубенса и сделанной туристом фотографией какого-нибудь замка на Рейне? Чем натюрморт Сезанна лучше фотографии блюда с яблоками? Почему изображения Мадонны эпохи Ренессанса живут веками, а простая фотография матери с ребенком погружается в художественное небытие в тот самый момент, как щелкает затвор объектива?..
Маркхэм хотел что-то сказать, но Вэнс предостерегающе поднял руку.
– Потерпите немного, это имеет отношение к делу. Разница между хорошей картиной и фотографией вот в чем: первая организована и имеет композицию, вторая бессистемно запечатлевает сцену или фрагмент действительности, как он есть. Словом, одной присуща форма, а другая хаотична. Когда истинный художник пишет картину, он располагает предметы и линии в соответствии с заранее намеченной композицией, то есть подчиняет все в картине основному замыслу. Он также устраняет детали, которые противоречат этому замыслу или отвлекают от него. Этим достигается, так сказать, гомогенность формы. Каждый объект на полотне служит определенной цели и расположен в соответствии с основной композиционной схемой. Нет ничего лишнего, постороннего, никакой произвольной игры света и тени. Все формы и линии взаимозависимы, каждый объект – да что там, каждый мазок кисти – занимает свое место и выполняет отведенную ему функцию. Подводя итоги, картина – это единство.
