Виктория Платова - Она уже мертва
– А ты подумай хорошенько.
– Даже напрягаться не стану, – веселая дерзость Маш вызвала у Белки восхищение, смешанное со страхом, и она так крепко ухватилась за стул, что побелели костяшки пальцев.
– Ты, я смотрю, не особенно расстроена.
– Другие тоже не убиваются. И вас я с носовым платком не видела.
– Придержи язык, а то…
– А то – что?
– Раз ты ничего нового сказать не хочешь, придется это сделать мне. Ну-ка, расскажи, о чем вы с братом говорили на пляже?
– Мы много о чем говорим на пляже, – на этот раз голос Маш звучал не так уверенно, как раньше.
– Может, ты мне скажешь, Михаил?
– Мы много о чем говорим… – эхом откликнулся Миш.
– И что же вы говорили об Асте?
В комнате повисла тишина, такая оглушительная, что было слышно, как поскрипывает нитка под крючком Парвати.
– Н-ничего особенного.
– И не высказывались в том духе, что она м-мм… не самый лучший человек? Что хорошо бы ей исчезнуть с лица земли. А, Михаил?
Первой не выдержала Маш:
– Я ее терпеть не могу, это правда. Никакой не секрет. Ну и что?
– Я спросила у твоего брата.
Парвати знает, куда бить. Она целится не в бронебойную Маш, а в слабака Миша, если истребитель не выдержит и сорвется в штопор – во всем будет виноват именно Миш, никто другой.
– Ну?
– Мы не ссорились с Астой, – заныл горе-летчик.
– Я и не утверждаю, что вы ссорились. Вы просто решили избавиться от нее.
– Нет!!!
Неясно, кто произнес это – Маш или Миш, голос совершенно бесплотен, ничто не может спасти маленький истребитель от гибели. Ничто, кроме чуда.
– Твой брат, понятное дело, был против, – продолжала напирать Парвати. – Ведь так?
– Я… Я…
– Заткнись, Миккель, – отрывисто бросила Маш.
– Пусть говорит.
– Ему нечего сказать. Потому что все это неправда.
– Что именно?
– Что… что мы хотели избавиться.
– Кое-кто слышал ваш разговор. В подробностях.
– Там же никого не было… – простодушный Миш прокололся первым.
– Заткнись!
– Говори.
Радиоспектакль за ширмой набирает обороты, два голоса – Маш и Парвати – мутузят друг друга, как боксеры на ринге. Маш явно проигрывает бабке, ее жестким, как наждак, интонациям. Странно, но Белка испытывает ту же боль, какую испытала совсем недавно, прыгая по камням; только теперь эта боль переместилась с беззащитных пяток куда-то в грудную клетку, в сердце. Парвати не должна вести себя так, как будто МашМиш – посторонние, они ведь ее внуки!..
– Нет ничего тайного, что не стало бы явным.
– Тоже мне, открытие месяца, – огрызнулась Маш.
– Если вы совершили это, – Парвати сделала упор на «это». – Если вы совершили…
– Нет. Мы ее и пальцем не тронули.
– Михаил?
– Мы ее и пальцем не тронули…
Жалкий, жалкий Миш! Он способен лишь воспроизвести сконструированные Маш фразы, но в его исполнении оны выглядят куцыми, съежившимися. Лишенными всякого смысла. Добиваться правды от Миша – все равно что добиваться правды от гамака в беседке. Скажи сейчас Маш: «Да, мы совершили ужасное», Миш повторит все сказанное сестрой; но в этом признании не будет ни раскаяния, ни сожаления, лишь пустая оболочка. Никчемная шкурка, которую змеи сбрасывают во время линьки.
– Я бы хотела взглянуть на него, – сказала Маш.
– На кого?
– На того человека, который… который все это придумал.
– Такое не придумаешь, – заметила Парвати.
– Предъявите мне этого человека, и мы посмотрим друг другу в глаза.
Что, если Парвати решит представить МашМишу единственного свидетеля их дурных намерений прямо сейчас? От страха Белка сползла со стула и прижалась носом к ширме: изнанка Багдада оказалась изъеденной жучком-древоточцем, от самого дерева пахло затхлостью и еще чем-то, не очень приятным, – кажется, тиной. Той самой, которая со всех сторон окружала Лазаря в гроте. И Белке вдруг захотелось оказаться на его месте – там, где бессильны гнев и мстительность Маш, и холодная отстраненность Парвати, которая никого, никого не любит! Разве что Сережу, – но на Белку ей точно наплевать. Один кивок подбородка, – и Сережа отодвинет ширму, и Белка предстанет перед МашМишем! И никто ее не защитит. Даже Повелитель кузнечиков.
– Этот человек соврал, – продолжила Маш. – Не знаю, зачем он это сделал. Наверное, ненавидит нас с Миккелем, вот и придумал историю. У него больная фантазия.
– Такое не придумаешь, – снова повторила Парвати, но теперь ее голос звучал не так уверенно, как раньше.
– Придумать можно все, что угодно. Или услышать то, что хочешь услышать. Я готова поговорить с ним. Миккель, я думаю, тоже будет не против. Правда?
– Э-э…
– Чем вороненок нехорош? Он черен телом и душой, – нараспев произнесла Маш, как будто издеваясь над всеми, присутствующими в комнате. Быть может, эта фраза имела тайный смысл, и даже скорее всего. И адресована она была единственному посвященному – Мишу. Тот приободрился:
– Я не против.
– Давайте его сюда, и я в два счета докажу, что он врунишка, – В голосе Маш было столько торжества и пренебрежения одновременно, как будто она знала, кто противостоит ей: не Парвати и не Сережа, единственные взрослые и достойные соперники. Кто-то другой, совершенно ничтожный, маленький – как морская блоха дафния, как стрекоза. Оборвать ей крылья хватало сил даже у четырехлетнего Гульки, что уж говорить о Маш? Маш владеет таинственным и страшным бэнг-бэнг-бэнг, и то, что Белка до сих пор не упала бездыханной, с дыркой во лбу, – всего лишь случайность. Или добрая воля кузенов из Саранска. Но ветер в любой момент может перемениться, и добрая воля станет злой.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – беззвучно шептала Белка, впившись ногтями в ребро ширмы. – Не выдавай меня, Сережа!..
Маш не могла услышать этой мольбы, и никто не мог, но в проницательности и хитрости ей не было равных.
– Он здесь?
– Кто? – наконец-то проявил себя Сережа.
– Врунишка. Он здесь, в этой комнате?
У Белки потемнело в глазах. Ей не справиться с Маш! Все, что она бы ни сказала, обернется против нее. «Мое слово против слова Муравича» – так обычно говорит папа. И добавляет: «Ничего не стоит». Разве не то же самое может произойти с Белкой? – не зря Парвати утверждала, что она похожа на отца. И ее слово разобьется о слова МашМиша, как разбивается об пол фарфоровая чашка. И ничего от него не останется, ничего!..
Не выдавай меня, Сережа!..
– Никого здесь нет, – сказал Повелитель кузнечиков.
– Жаль.
– Убирайтесь отсюда, – поддержала Парвати старшего внука. – Оба. И молите Бога, чтобы Аста нашлась живой.
– Вообще-то я – атеистка и молиться не собираюсь. У нас с Миккелем есть дела поинтереснее… – начала было Маш, но старуха перебила ее:
– Ты не поняла. Убирайтесь – это значит убирайтесь совсем. Складывайте вещи, а Лёка отвезет вас в Ялту. Часа на сборы вам хватит?
– Такая срочность, что нельзя подождать до утра? – Маш ни на секунду не потеряла присутствия духа. – Куда это мы поедем на ночь глядя?
– Хорошо. Но только до утра, – смягчилась Парвати. – А вашей матери я напишу сама. Потом.
– Можете себя не утруждать.
– А уж это не твое дело. Больше я вас не задерживаю.
На Белку навалилась слабость, перед глазами плыл какой-то туман. И, чтобы снова забраться на стул, находящийся всего в полуметре от нее, пришлось затратить неимоверное количество усилий. Хлопнула дверь – это ушли МашМиш. А Сережа? Куда подевался Сережа? Неужели он не спасет ее из багдадского заточения?
Повелитель кузнечиков как сквозь землю провалился, равномерные постукивания крючка не затихали ни на минуту, а Белка все гадала: почему Парвати не зовет ее? Ведь МашМиша больше нет в комнате, и пребывание за ширмой совершенно бессмысленно.
О Белке забыли?
Что, если забывчивость продлится сто лет? И Белка успеет вырасти здесь, в обществе невидимых древоточцев? В обществе Петра, Павла и Чеслава, истончившихся до зарубок на дверном косяке. Она вырастет и состарится, станет такой же морщинистой, как Парвати, но страх перед Маш никуда не денется. Он будет вечным ее спутником, и даже в трюме корабля «Не тронь меня!» от него не скроешься. От жалости к себе Белка заплакала. Сначала тихо, а потом – когда появился Сережа и подхватил ее на руки – во весь голос.
– Ну, успокойся, – сказал он. – Я с тобой.
– Я не врунишка!
– Я знаю.
Парвати, при виде Сережи и вцепившейся в его плечи Белки, неодобрительно покачала головой.
– Плохая идея, – сказала она.
Неизвестно, к чему это относилось: возможно, к тому, что Белка – не Аля и не Тата, чтобы носить ее на руках. Или к тому, что очная ставка с самого начала была обречена на провал. Или к тому, что Парвати не нравится, что Сережа уделяет внимание кому-то еще, а не только ей.
– Куда уж хуже, – откликнулся Сережа. – Хуже и быть не может.
– Мне снился Аркадий, я говорила тебе? – Парвати пожевала губами. – Еще в апреле, сразу после оползня. Он сказал, что лето не кончится добром.
