Марио Пьюзо - Последний дон
Вторая ее любовь мало-помалу сошла на нет. Марси завела еще пару-тройку связей, но с Тео сохранила дружеские отношения и время от времени спала с ним. Она собиралась отправиться на восток, чтобы сдать на степень магистра в университете Айви-Лиг. Тео перебрался в Лос-Анджелес, намереваясь писать пьесы и одновременно подыскивая работу сценариста в кино. Один из его коротеньких мюзиклов поставили в небольшом театрике и дали три представления. Тео пригласил Марси на спектакль.
Марси прилетела в Лос-Анджелес, чтобы увидеть мюзикл. Тот оказался настолько скверным, что половина зрителей ушла посреди представления. Так что Марси осталась в апартаментах Тео, дабы утешить его. Установить, что же именно произошло в ту ночь, уже никогда не удастся. Как выяснилось, где-то под утро Тео заколол Марси, пронзив ей ножом оба глаза. Затем вспорол себе живот и вызвал полицию. Как раз вовремя, чтобы спасли его собственную жизнь, но не жизнь Марси.
Естественно, состоявшийся в Калифорнии суд стал для прессы грандиозной сенсацией. Еще бы, ведь дочь невадского губернатора была убита поэтом из синих воротничков, три года ходившим у нее в любовниках, а потом получившим отставку.
Его адвокат Молли Фландерс успешно специализировалась на убийствах “на почве страсти”, хотя, как выяснилось впоследствии, это уголовное дело стало для нее последним: после него Молли ушла в юриспруденцию шоу-бизнеса. На суде она прибегла к классической тактике: были вызваны свидетели, показавшие, что у Марси было никак не менее шести любовников, а Тео тем временем наивно считал ее своей невестой. Богатая, располагающая видным положением в обществе, нечистоплотная Марси дала от ворот поворот своему бесхитростному драматургу из синих воротничков, и рассудок его не выдержал. Фландерс ходатайствовала о признании “временного умопомешательства” ее клиента. Самая смачная реплика (написанная для Молли Клавдией Де Леной) гласила: “Он никоим образом не отвечает за деяния рук своих”. Реплика эта повергла дона Клерикуцио просто в бешенство.
Во время допроса Тео выглядел подавленным соответственно случаю. Его родители, благочестивые католики, убедили могущественных членов калифорнийского клира принять участие в их отпрыске, и те удостоверили, что Тео отрекся от своей гедонистической жизни, вознамерившись принять духовный сан. Подчеркивали, что Тео пытался покончить с собой – значит, испытывал раскаяние; ясное дело, что рассудок его был помрачен – будто раскаяние идет рука об руку с безумием. Все это было щедро сдобрено риторикой Молли Фландерс, живописавшей, какой великий вклад Тео мог бы внести в жизнь общества, если бы не подвергся наказанию за столь дурацкий поступок, вызванный женщиной, своим распутством разбившей его синеворотничковое сердце. Беспечной богатой девицей, увы, ныне покойной.
Молли Фландерс обожала калифорнийских присяжных – интеллигентных, достаточно образованных, чтобы уразуметь нюансы психологической травмы, знакомых с высокими образчиками театра, кино, музыки, литературы, буквально лучащихся сопереживанием. Когда Фландерс обработала их, сомневаться в результате уже не приходилось. Тео признали невиновным по причине временного умопомешательства. С ним тотчас же подписали контракт на съемки в мини-сериале об истории его жизни – не главным героем, а вспомогательным персонажем, исполнителем песенок собственного сочинения, связывающих повествование воедино. Вполне удовлетворительный финал современной трагедии.
Но на губернатора Уолтера Уэввена – отца девушки – этот вердикт подействовал просто сокрушительно. На глазах у Альфреда Гронвельта двадцатилетние инвестиции пошли прахом, ибо в уединении виллы губернатор выложил Гронвельту, что не намерен баллотироваться на следующий срок. Что толку захватывать власть, если всякий сукин сын из низов, любой белый подонок может заколоть твою дочь до смерти, чуть ли не отрезать ей голову, а после разгуливать на свободе как ни в чем не бывало?! Хуже того, возлюбленное дитя губернатора выставили в газетах и на телевидении этакой безмозглой стервой, вполне заслуживающей смерти.
Бывают жизненные трагедии, не поддающиеся целительной силе времени, и гибель дочери стала для губернатора как раз такой. Он старался проводить в отеле “Занаду” как можно больше времени, но его прежнюю веселость словно рукой сняло. Его уже не интересовали ни танцовщицы, ни мелькание заветных цифр на гранях катящихся по сукну костей. Он просто напивался и играл в гольф, что поставило перед Гронвельтом проблему весьма деликатного толка.
Он от всей души сочувствовал горюющему губернатору. Как ни крути, невозможно пестовать человека двадцать лет подряд, пусть даже из эгоистических побуждений, и не проникнуться к нему чувством. Но правда заключалась в том, что губернатор Уолтер Уэввен, ушедший от политики, перестал быть ценным вкладом, лишился грядущего потенциала. Стал обычным человеком, убивающим себя алкоголем. Кроме того, играл он так рассеянно, что у Гронвельта скопилось на двести тысяч его векселей. Итак, настало время отказать губернатору от виллы. Несомненно, ему будет предоставлен роскошный номер в отеле, но подобный шаг станет явным понижением статуса, и, прежде чем пойти на такое, Гронвельт сделал последнюю ставку на то, что губернатор возьмет себя в руки.
Убедил Уэввена однажды утром сыграть с ним в гольф. Чтобы игра шла двое на двое, позвал Пиппи Де Лену и его сына Кросса. Губернатор всегда ценил грубоватый юмор Пиппи, а Кросс был таким милым и любезным юношей, что старшие всегда радовались его компании. После игры все четверо направились на виллу к губернатору ради позднего ленча.
Сильно похудевший, осунувшийся Уэввен не придавал своей внешности ни малейшего значения: был одет в замызганный спортивный костюм и каскетку с эмблемой “Занаду”, небритые щеки покрывала густая щетина. Губернатор часто усмехался, но не улыбкой политика, а какой-то застенчивой гримаской, демонстрируя сильно пожелтевшие зубы. Да вдобавок успел так нагрузиться, что не вязал лыка.
– Губернатор, – с места в карьер начал Гронвельт, – вы подводите собственную семью, вы подводите друзей, да и народ Невады вы тоже подводите. Так дальше нельзя.
– Отчего ж нельзя? – отозвался Уолтер Уэввен. – Да пошел этот народ Невады в задницу! Кому какое дело?
– Мне. Мне вы небезразличны. Я соберу деньги, а вы на следующих выборах должны баллотироваться в сенат.
– На кой ляд мне это? В этой дерьмовой стране это ровным счетом ничего не значит. Я губернатор большого штата Невада, а этот ублюдок убил мою дочь и выскочил на волю. Придется смириться. Народ рассказывает про моего погубленного ребенка анекдоты и молится за ее убийцу. А знаете, о чем молюсь я? Чтобы атомная бомба стерла эту дерьмовую страну с лица земли, особенно штат Калифорния.
Все это время Пиппи и Кросс хранили молчание. Вспышка губернатора немного потрясла их, к тому же оба понимали, что Гронвельт знает, куда клонит.
– Вы должны выбросить это из головы. Забыть. Не позволяйте этой трагедии разрушить вашу жизнь. – Елейный тон Гронвельта даже святого вывел бы из себя.
Швырнув каскетку в дальний угол, губернатор подошел к бару и подлил себе виски.
– Да не могу я забыть. Не сплю по ночам и все воображаю, как выковыриваю этому вафлеришке глаза. Я бы с радостью поджарил его, ей-Богу, руки-ноги ему бы пообрывал. И чтоб он остался жив, чтоб я мог проделывать все это снова и снова. – Он пьяно ухмыльнулся, едва не упал, осклабив желтые зубы и дыхнув на собеседников гнилью изо рта.
И будто почти протрезвел у них на глазах. Куда более спокойным голосом, едва ли походя, обронил:
– Вы видели, как он ее зарезал? Заколол сквозь глаза. Судья не позволил присяжным взглянуть на фотографии. Дескать, чтобы не вызвать предубежденности. Но мне-то, ее отцу, позволили увидеть их. И вот шкет Тео разгуливает на свободе с ухмылкой на роже. Заколол мою доченьку сквозь глаза, но встает каждое утро и видит солнечный свет. О, как бы мне хотелось поубивать их всех – судью, присяжных, адвокатов, всех до единого. – Наполнив бокал, губернатор в бешенстве зашагал по комнате, речь его обратилась в безумный лепет. – Не могу я идти туда и пороть чушь, в которую больше не верю. Не могу, пока этот ублюдок недоношенный живет на свете. Он сидел за моим столом, мы с женой обхаживали его, как человека, хотя он и был нам не по душе. Мы снизошли до него, усомнившись в своем собственном мнении о нем. Никогда, ни за что не сомневайтесь в собственном мнении. Мы ввели его в свой дом, предоставили ему постель, чтобы он спал с нашей доченькой, а он все это время потешался над нами. Он говорил: “Да всем накласть на то, что вы губернатор! Да всем накласть на то, что у вас есть деньги! Да всем накласть на то, что вы культурные, порядочные люди! Я порешу вашу дочь, когда захочу, и вы ничего не сможете поделать. Я всех вас посажу в дерьмо. Я затрахаю вашу дочь, а после прикончу ее, а потом засуну это вам в задницу и буду разгуливать на воле”. – Уэввен покачнулся, и Кросс поспешно шагнул к нему, чтобы поддержать. Губернатор поглядел поверх Кросса, на высокий потолок, украшенный лепниной – сплошь розовые ангелы и святые в белых одеяниях. – Хочу, чтобы он издох, – выговорил Уэввен и залился слезами. – Хочу, чтоб он издох.
