Светлана Чехонадская - Смерть мелким шрифтом
— Ну? — недовольно сказал прохоровский голос в трубке. — Чего молчите? Делать нечего?
— Я не молчу, — удивился Ивакин.
— Ивакин? А мне тут названивают. Уже раз пять звонили. Молчат.
— Поклонница?
— Пацаны. Уши оторву, если поймаю. Тут матч был, а они звонят. Получил диктофон?
— Да. Спасибо. Я чего звоню, Прохоров. Хочу сказать тебе, что я ошибался. Не было никакой статьи.
— Ну вот! Все у тебя не слава богу! Как это не было, когда она была?
— Я не так выразился. Она была написана не до убийства, а после него. И не было никаких материалов, которые прислали заранее. Тебе приятно это слышать?
— Да я это и так знал. Но в твоем голосе мне слышится подвох.
— Все старые холостяки очень мнительны.
— Владимир Александрович, это подло! — сказал Прохоров и повесил трубку.
— Представляешь, обиделся! — озадаченно сказал Ивакин.
— Ну а ты тоже! Для него это действительно больной вопрос.
— Если больной, чего не женится?
— Думаешь, это легко? Хороших невест мало. К тому же он, по-моему, голубой, поэтому такой обидчивый… Слушай, мне Ленка кое-что рассказала. Эта статья — она ведь была твоим главным пунктиком, насколько я понял. Ты ошибался?
— В общем-то, да, — немного неуверенно согласился Ивакин. — Исходный посыл, связанный с этой статьей, действительно, сбил меня с толку. Вот смотри, представь, что ты Прохоров…
— Тьфу-тьфу-тьфу! Представил.
— Тебе звонит твой бывший сослуживец и говорит примерно следующее: «Моя сестра устроилась работать в газету. Она ведет колонку криминальной хроники. Сведения ей поставляют какие-то информаторы из УВД. Но у нее появились сомнения насчет этих информаторов. Не можешь проверить кое-что?»
— «Могу» — говорю я, — сказал сын, любуясь тем, как оживился отец, когда речь пошла о работе. «Все-таки он счастливый человек», — подумал Ивакин-младший.
— Этот бывший сослуживец, назовем его Миша, кратко перечисляет тебе сведения, пришедшие для статьи. Ты их проверяешь. Через некоторое время этот Миша снова звонит тебе и снова говорит: «У сестры опять сомнения. Не посмотришь кое-что?» И так повторяется три или четыре раза. И наконец этот Миша звонит тебе и говорит: «Прохоров, не проверишь по сводкам: было убийство некой фотохудожницы? Была она застрелена у себя на квартире? Что известно милиции на этот счет?» Зачем он это спрашивает? Что ты подумаешь на месте Прохорова?
— Как что? Что у сестры снова сомнения насчет информаторов.
— Твои рассуждения не лишены логики, — ядовито произнес отец. — Но разве Миша сказал хоть что-нибудь о сестре? Разве слово «статья» было произнесено на этот раз?
— И что это значит?
— А то, что никто и не собирался писать статью. Статья здесь вообще ни при чем! Если это понять, то… Все-таки статья, предсказывающая убийство, и предсказание убийства — это разные вещи, не так ли?
— Это разные вещи, — твердо проговорил компьютерщик-сын. — Но ведь статья была, насколько мне известно?
— Была. Кстати, неизвестно, кто ее писал. Новенькому дураку-редактору любой мог прислать статью по электронной почте… Даже у таких солидных организаций есть слабые места. Удивительно. — Ивакин покачал головой.
Некоторое время они ехали молча.
— Да, тебе звонил некий Онищенко из прокуратуры, — вспомнил Алешка. — Оставил домашний телефон, просил срочно связаться.
— По-моему, это следователь, который ведет дело Лапчинской, — сказал Ивакин. — А можно я еще позвоню?
Онищенко суховато поздоровался и, не дожидаясь, пока Ивакин выдаст свои старомодные предисловия, сразу заговорил о деле.
— Не знаю, будет это для вас полезным или нет, но история с размолвкой между Лапчинской и Леонидовой имела и предысторию и продолжение. — У Ивакина возникло ощущение, что следователь прокуратуры говорит по бумажке. — Их отношения были враждебными. Леонидова ревновала Грибова и намекала ему на измены Лапчинской. Та в долгу не оставалась: специально дразнила Леонидову, хвасталась шикарными подарками, которые ей делал любовник…
Ивакин слушал, глядя в окно. Если бы было возможно, он уехал бы куда-нибудь в Тверскую область, а еще лучше в Сибирь. Туда, где тихо и свежо. Их дача на Можайском шоссе слишком уж близко от города. То, что когда-то казалось счастьем, обернулось огромными пробками, непрекращающимся шумом трассы, смогом, а теперь вот еще самолетами.
— …Про шубы свои хвасталась, про машину рассказала. Леонидова бесилась, завидовала, к радости Алениных подружек. Ее не очень-то любили, эту вашу Марину. И выходка со статьей еще больше настроила сотрудников «Без цензуры» против нее. Тем более, что из-за этой статьи уволили человека.
— Не любили, говорите… За что-то конкретное? Ну, если не брать статью.
— Да там много всего. Это ведь и правда непорядочно — говорить человеку, что его любовница ему изменяет.
— Значит, об изменах все-таки речь шла?
— Думаю, у Леонидовой не было доказательств.
— Но вы не уверены?
— Не уверен. Да это и неважно. Если стоять на убийстве из ревности, то вполне достаточно и того, что Грибову просто намекнули на измены Лапчинской. Тем более намекнула старая знакомая, которой он доверял.
— А он ей доверял?
— Эта сотрудница сказала: жалел. Одергивал Лапчинскую, когда она смеялась над Леонидовой.
— Почему смеялась?
— Да она вообще смешная была, как я понял. Старомодная. Не вписалась она в коллектив. Там, знаете, какие люди противные? Крутые, наглые. А она и интеллектуально не догоняла, и в смысле внешности. Хотя была самоуверенной. Считала себя красавицей, кстати. Данаей.
— Кем?
— Данаей. С картины.
— Понятно. Вы сами-то что об этом думаете?
— Да черт его знает! Если Леонидова постоянно говорила Грибову об изменах Лапчинской, то он мог и сорваться. Любому мужчине такое скажи — и реакция может быть непредсказуемая. Кроме того, она ему это говорила несколько раз. Значит, он ее не одернул, не запретил распространяться на эту тему. Не уволил, в конце концов. Нет, версия убийства из ревности становится более чем реальной.
— Возможно… Значит, когда Марина позвонила из Лазурного, ее интересовала реакция на статью?
— Да. Причем реакция Грибова. Она засмеялась, услышав, что он рвет и мечет. Это я вам цитирую показания сотрудницы. И вот что еще важно: Леонидовой была интересна также реакция милиции. Когда она узнала, что статья милицию не заинтересовала, то сильно расстроилась. Получается, Владимир Александрович, что она действительно информировала нас о причинах этого преступления? Может, что-то услышала? Вы ведь тоже обратили внимание, наверное: она сидела у него в приемной и накануне убийства, и в тот день, когда Лапчинскую убили. Мне вот еще что в голову пришло: она не могла его шантажировать? Вы говорили о двух тысячах, которые она взяла на море.
— Все ее гонорары за два месяца следствие проверило. Она получила не меньше трех тысяч долларов. Скорее всего, эти две тысячи — заработанные. Вы точно выяснили день, когда она звонила из Лазурного?
— Да. Она звонила в понедельник, — сообщил Онищенко.
— Почему сотрудница решила, что это звонок именно из Лазурного? Она сама ей сказала?
— Она звонила с переговорного пункта. Там была телефонистка.
— Значит, это и был первый Маринин разговор, который она вела с переговорного пункта… После этого разговора Марина позвонила брату. Теперь мне понятно, почему… У меня для вас хорошие новости.
— И какие же? — вежливо, но без особого интереса спросил Онищенко.
— Я советую вам посмотреть одно архивное дело. Дело о самоубийстве известного человека, которого вы, без сомнения, знаете. Думаю, там для вас будет сюрприз, если, конечно, вы наблюдательны. Если вы найдете в этом деле упоминание о некоем предмете, который вас заинтересует, я готов помочь найти этот предмет.
От неожиданности Алешка вильнул рулем. Ивакин сердито посмотрел на него.
— Посмотрю. Что за дело? Просто так об этом предмете рассказать нельзя? — недовольно спросил Онищенко.
— Так неинтересно, — ответил Ивакин и подмигнул сыну.
30
Как только Лена Ивакина пришла на работу, ее вызвали к главному редактору. Звался он Летягиным Юрием Ивановичем. Девчонки сочувственно покачали головами: с утра настроение у Летягина было как у медведя-шатуна. Лена, однако, не испугалась. Их главный был невменяемым человеком, но все же понимал, кто чего стоит.
Сама Лена еще не решила для себя, чего она стоит. Конечно, чтобы выяснить это, надо было выбираться из заколдованного круга окраинных кинопремьер, клубных концертов и ресторанных рейтингов, но большой мир настоящих репортерских тем внушал ей ужас своей сложностью: не хватало ни опыта, ни образования, ни связей. Она, правда, хорошо писала (лучше, чем большинство штатников в этом дешевом журнале) и любила тусовку, что было не менее важно, чем умение писать, а уж в их дурацком и втайне ею презираемом шоу-мире и вовсе признавалось за самое важное качество. В общем, и писать может, и общаться любит, и не сопьется. Их главный при всей своей медвежьей тонкости тоже это чувствовал, и если и придирался к ней, то по пустякам: мог вдруг завопить, что она одевается, как шалава, — Летягин ненормативной лексики не стеснялся.
