Анджей Струг - Богатство кассира Спеванкевича
Баттистини стал над платком, осторожно и опасливо его обнюхивая и кривя при этом нос с явным неодобрением. Вот он фыркнул раз, другой, задумался и поводя носом по полу устремился к порогу…
Все следили за собакой, затаив дыхание! Спеванкевич обратился в камень. Он ощущал себя во власти непостижимой мистической силы, которая вдруг указала на него перстом… Настойчиво придерживаясь зигзагообразного маршрута, чуткий пес вынюхивал что-то на полу, вот он передними лапами уже за порогом. Еще несколько шагов и…
«Признайся! Признайся сам, добровольно! Вот деньги… Вот все до гроша… Смягчающие вину обстоятельства… Милосердия! Пощады!»
Но, несмотря на невероятные усилия, из пересохшего, сведенного судорогой горла — ни звука. Пока еще можно, передай портфель директору!.. Сделай какое-нибудь движение, жест… Вырази что-нибудь глазами! Но рука вместе с портфелем точно приросла к боку, глаза смотрят на собаку, неподвижные и безжизненные, как глаза статуи. Вместе с тем какое-то тяжкое бездумье, каменное бесчувствие безраздельно овладело Спеванкевичем. «Собака меня загипнотизировала… Я погиб…»
— Господа, пожалуйста, в сторонку… — решительно произнес инспектор. — Прошу соблюдать тишину…
Статисты во дворе стали широким полукругом, ищейка работала носом, не пропуская ни одного сантиметра асфальтированной поверхности. Она уходила вбок, заворачивала, возвращалась и шла тем же путем сначала.
— Чудесное животное, — прошептал в восхищении профессор Пудель.
— Я лично не верю во всю эту затею с собаками, — сухо отозвался директор Згула.
Тогда Баттистини, вынюхивающий что-то у самых его ног, занялся его ботинками в безукоризненно, белых гетрах. Поднял морду к коленям. Обнюхал левую штанину. Коснулся свисающей вниз руки. Директор отдернул руку. Баттистини рявкнул. Профессор Пудель высоко поднял брови и затаил дыхание. Собака оглянулась как бы в изумлении на профессора, тот тихонько свистнул и указал на платок. Баттистини послушно вернулся и долго обследовал указанный ему предмет, после чего опять миновал порог и минуту спустя вновь стал принюхиваться к гетрам директора. Теряя терпение, Згула оттолкнул его ногой, но пес, зловеще заворчав, снова полез с неистовством к рукам. Руки поползли вверх, и тогда Баттистини принялся с упорством лаять на директора, глядя ему в глаза и беспрестанно оборачиваясь на своего шефа. Он ощетинился, готовясь к нападению, и лаял, лаял… Положение стало настолько двусмысленным, что профессору пришлось чмокнуть на таинственном полицейском языке, в ответ на что собака заскулила, и в ее голосе послышалось едва ли не человеческое изумление.
— Прекратите, пожалуйста, эти шутки и отзовите собаку!
Баттистини понял и зарычал, обнажив страшные зубы.
— Странно. Поразительно… Баттистини никогда не ошибается, — удивился профессор и взял собаку за ошейник.
— Знаю, что никогда, только держите крепче эту тварь…
Кто-то из репортеров фыркнул за спиной директора. Згула обернулся — и тогда вся пресса затряслась от хохота. Смеялись комиссары. Смеялись старшие и младшие сержанты, смеялись простые полицейские, насколько им позволял закрепленный на подбородке ремень, смеялся профессор Пудель, смеялась, оскалив пасть, его собака.
— Господа журналисты, — заговорил комиссар, — сами видите, собака нервничает, прошу очистить двор…
— Пан комиссар, скажите, неужели это подходящая работа для журналистов — очищать двор? — осведомился репортер «Сумерок».
— Только, пожалуйста, без острот, милостивые государи! Попрошу удалиться, наша лучшая собака дезориентирована и совершает явные ошибки.
— Скажите, а это доказано?
— Кто его знает…
— Ха-ха-ха…
— Ха-ха-ха…
— Имею честь просить представителей печати на конфиденциальную беседу! — провозгласил Згула, сизый. от бессильного бешенства. Стоило ему, однако, двинуться с места, как ищейка вырвалась, прыгнула на него сзади, вцепилась в великолепно сшитые брюки и выдрала большой клок английского сукна. Журналисты в панике разбежались по двору. Згула, держась за брюки, ринулся в вестибюль, полицейские приманивали и ловили собаку, но та позабыла о послушании и носилась по двору, зажав в зубах клочок светлой материи и с триумфом мотая головой.
— Взять его! Давайте следующего! — скомандовал комиссар, которому было уже не до смеха.
Журналисты после небольшого переполоха собрались снова вблизи «Дармополя». Мундиры окружили Баттистини в углу у помойки. В воротах появился низкорослый полицейский, ведя на поводке красавца-добермана.
— Назад! Назад! — крикнул профессор, бросившись опрометью к воротам. — Возьмите Шаляпина! Живо!!! Давайте Офелию!
Но было уже поздно. Доберман вздыбился едва ли не выше полицейского, дернул поводок и вырвался.
Гигантскими прыжками помчался он по двору, направляясь в тот угол, где у помойки метался отрезанный загонщиками Баттистини.
— Беда, беда!.. Три дня гауптвахты!!! — крикнул инспектор профессору Пуделю.
— Явиться с рапортом! Неделя ареста!!! — завопил профессор Пудель, обращаясь к коротышке-полицейскому, выпустившему добермана.
Собаки тем временем сцепились в страшной схватке не на жизнь, а на смерть. Баттистини шел в лобовую атаку, в то время как Шаляпин коварно хватал противника за чувствительные места. Рыча и щелкая зубами, они вставали на дыбы и старались повалить друг друга лапами — совсем как партнеры во французской борьбе. Они катались, ползали, они скулили и яростно хрипели. Потом вдруг вскакивали и через мгновение были уже в другом конце двора. Профессор и оба сержанта лупили их нещадно хлыстами, все полицейские по очереди пинали их и растаскивали. Профессора Пуделя одна из собак в сумотохе укусила за руку, но Шаляпин, по-видимому, одолевал, потому что Баттистини взвизгивал все громче и брал тоном все выше. Это длилось до бесконечности и уже грозило соперникам смертью, но внезапно появилась дворничиха с полным ушатом воды.
— Лейте!
Собак окатили. Баттистини, скуля и отряхиваясь, заковылял в направлении «Дармополя». Шаляпин, приволакивая заднюю лапу, направился к воротам.
— Ужасный антагонизм между двумя нашими лучшими ищейками, — воскликнул в горести профессор Пудель.
— Что ж, это случается между коллегами по профессии, и даже на высоких должностях, — утешил его представитель «Дыма».
— Не кажется ли вам, что это является нездоровым проявлением честолюбия — борьба во имя карьеры?может быть, тут играют роль чисто человеческие, я хочу сказать, чисто собачьи побуждения?
— Может, тут просто-напросто замешана женщина, то есть сука?..
— Вы что, господа, серьезно или вы, может, в такую минуту шутить решили?
— Но профессор…
— Нет, мы совершенно серьезно!
— Так вот… Два года тому назад Шаляпин впервые подрался с Баттистини…
— На какой-нибудь опере, профессор?
— Пан Иероним, нам здесь нечего больше делать… Проводите меня в мой кабинет… Крохмальский, еще сифон виши… И льду, льду побольше!
На лестнице, которая вела в кабинет, толпа служащих обступила Колебчинского. Сыпались оскорбления.
Колебчинский, правда, кричал что-то в ответ, но его заглушали возгласы ярости и возмущения. Огрызаясь, он норовил подняться выше, однако толпа упорно двигалась за ним…
— Мои триста злотых!
— Идиот!..
— Чучело, галицийское чучело!
— Послушайте, господа, а сам-то он хоть что-нибудь потерял?
— Ни о чем не желаю знать, отдавайте мне мои сто пятьдесят злотых, не то, честное слово, я прямо в комиссию по борьбе с ростовщичеством… Я не потерплю тут черной биржи!
Гений, знаток всех тайн черной и белой биржи, схватывающий на лету финансовые парадоксы и легко ведущий верную игру, провалил на этот раз самым постыдным образом всю кампанию и увлек вместе с собой в трясину пустившихся в спекуляцию сослуживцев, а заодно великое множество их братьев, сестер, родных и двоюродных, их шурьев, зятьев, тещ, теток, бабушек и внучек. Даже появление директора не охладило страстей. Старому обессилевшему Сабиловичу пришлось протискиваться сквозь неистовствующую на лестнице ораву — в банке «Детполь» исчезло всякое представление о порядке и дисциплине…
Директор, весь обмякший, с багровым лицом, с помутневшими глазами, с отвислой нижней челюстью, утонул в огромном клубном кресле и захрипел, испуская громкие и все более редкие вздохи…
«Сейчас околеет… Суну-ка я портфель ему под кресло… Деньги из карманов покидаю в ящик письменного стола… Уже, уже кончается… Пусть потом ломают голову… Кажется, можно… Пан директор?.. Пан директор?.. Уже все. Еще минута, и я свободен… О Боже, только б никто не вошел…»
Вбежал Згула, и за его спиной показался дородный маклер Шрон. Молодой директор ерошил свои тщательно зачесанные на пробор волосы, голос у него был неуверенный и срывающийся. Он уже не корчил из себя англичанина.
