Ирина Арбенина - Идол прошедшего времени
Владислав Сергеевич тряхнул головой, прогоняя остатки дурного сна. Но сон не прогонялся. А Зина, Валя и Наташа продолжали бегать и хохотать. Сон, по-видимому, продолжался.
И следовало признать: это продолжение отнюдь не казалось Кленскому неприятным. Назвать же этот сон дурным просто язык не поворачивался. Школьницы были и впрямь прекрасны.
«Однако… — тем не менее озадаченно пробормотал Кленский. — Разве можно школьницам столько пить?»
Из соседней палатки в ответ на его бормотание высунулась голова.
Это был студент Саша. Но в его лице сейчас почему-то уже было совсем мало человеческого… Тупой вздернутый нос, узкий лоб, острые мохнатые ушки, козлиная бородка, расположение глаз — все это напомнило Владиславу Сергеевичу некое популярное в народе животное…
Голова между тем снова исчезла.
— Нет, нельзя школьницам столько пить! И студентам нельзя… Никому нельзя столько пить… Но сколько? Сколько же можно пить школьницам и студентам? На этот вопрос, увы, наука не дает четкого и ясного ответа… — пробормотал опять Владислав Сергеевич.
В ответ голова высунулась снова. И вдруг вполне внятно сказала Кленскому:
— Бэ-э…
— Что значит это ваше «бэ-э»? — изумился Кленский.
— Бэ-э… — повторила голова.
— И потом… почему вы так выглядите? Право, Саша… Просто морда какая-то, а не физиономия. Тупой вздернутый нос, острые мохнатые ушки, козлиная бородка…
— Бэ-э… — упрямо повторила морда.
«Как же я напился!» — с искренним огорчением подумал Кленский.
Увы, давняя слабость, с которой Владислав Сергеевич полжизни с переменным успехом боролся, то побеждая, то сдаваясь, опять дала о себе знать.
Бахус мог быть доволен…
Корридов тоже: Кленского уже не волновало отсутствие Филонова.
Вообще, после исчезновения тела Нейланда это было уже привычно: все могло исчезнуть.
Зыбкость действительности наблюдалась необыкновенная.
К тому же, казалось Кленскому, теперь он пребывал в каком-то ином измерении. И все его убеждения, привычки, правила, повадки его прежней жизни больше не действовали. В нем, этом ином измерении, Кленского уже ничто почти не волновало.
В нем, этом ином измерении, в девять утра на пронзительно синем небе была видна — на некотором удалении от солнечного диска — луна!
Слева солнце, справа луна.
Наблюдая это явление, Кленский лениво возлежал в траве среди метелок ковыля, и только белый след от самолетика над головой вдруг немного напомнил Кленскому о том, что он может бросить всю эту мороку, взять билет на такой вот самолетик — и забыть!
Просто забыть обо всем, что здесь происходит.
Увы, он уже не мог этого сделать.
Между тем с наступлением жары с Прекрасными Школьницами стало твориться что-то невообразимое… Они все время возились в своей палатке, похохатывали, похотливо визжали.
Присутствие студентов, кажется, действовало на них совершенно определенным образом. Самые простые вещи — типа «надо помыть посуду» — понимались девушками с трех раз. Поскольку глаза им явно застилала пелена каких-то сексуальных мечтаний.
За обедом, сидя за несколько опустевшим столом, Вера Максимовна обратила на это внимание Кленского: мол, не случилось бы чего с девчушками!
Но Кленский, занятый мыслями об ускользающей зеленоглазой Вите, только отмахнулся. Он сказал, что Вера Максимовна отстала от жизни и что теперь школьниц даже в пионерский лагерь отправляют с презервативами. Зубную пасту родители еще забывают иногда положить в рюкзачок, а «это» уж никогда.
Однако он не мог не признать, что Китаева верно улавливает суть происходящего… Прежде студенты-второкурсники на Прекрасных Школьниц не обращали внимания. Теперь же у ребят словно начался гон, как у оленей. Особенно оживился Миха.
— Мы должны серьезно поговорить с молодежью! — продолжала донимать журналиста Китаева.
— Оставьте…
— В отсутствие Корридова, как взрослые серьезные люди, мы просто обязаны остановить это безобразие, Владислав Сергеевич!
— Ну, хорошо… — нехотя согласился Кленский. — Подождите… одну минуточку!
Он нырнул в палатку и приложился к заветной фляжке с коньяком.
— О’кей! — бодро отрапортовал он, возвращаясь к Вере Максимовне. — Я готов говорить с молодежью!
Девушек они нашли в лесу неподалеку. Они возлежали на изумрудных пышных мхах. Минимум одежды… Лишь какой-то поясок вокруг талии Зины — только и всего.
Правда, Дашенька была в каком-то сарафанчике — она пристроилась неподалеку от прекрасного трио, поджав целомудренно коленочки.
— Пристыдите их! Срочно! И заставьте вернуться на работу! — грозным шепотом потребовала Вера Максимовна у своего спутника.
Но Кленский, заглядевшись на представшую его очам картину, выслушал ее рассеянно.
— Хорошо… — угрожающе произнесла «руководительница юных археологов». — Тогда я сама! Я сама с ними поговорю!
— Зина! Это черт знает что! — энергично начала она.
В ответ Зина, до того прозрачно и безразлично смотревшая на Кленского и Веру Максимовну, усмехнулась и приподнялась на изумрудных пышных мхах.
Опираясь на округлый беломраморный локоть, девушка продолжала усмехаться…
Но в уголках ее губ вдруг обозначилась свирепость. А поясок, обвивающий ее дивную талию, вдруг зашевелился, превращаясь в змею.
Змея высунула раздвоенный язык и зашипела…
— Вакханки! — озаренно воскликнул Кленский, любуясь опоясанной змеей Зиной.
— Какие еще вакханки? — изумилась Вера Максимовна.
— Разве не видите? — продолжал восхищаться Кленский. — Только вакханки опоясываются змеями… Это истинные менады, опоясавшиеся змеями.
— Распоясавшиеся! — парировала гневно Вера Максимовна.
Змея на Зининой талии снова высунула раздвоенный язык и зашипела на Китаеву.
— Вряд ли это ужик… — ухмыльнулся Кленский. — Натуральная гадюка!
Вообще в благодушно размягченном сознании Кленского все как-то спуталось. Опьянение Владислава Сергеевича было бархатным, сладостным. Чувствовал он себя весело и легко. И метаморфозы, случившиеся с «девчушками», в отличие от Веры Максимовны, отчего-то нисколько его не пугали.
— Ды вы пьяны, Владислав Сергеевич! — набросилась на него Китаева.
— Да, я пьян, — сдержанно, с чувством собственного достоинства произнес Кленский. — Бахус тоже всегда пьян. Но… — Кленский покачнулся.
— Что — но?
— Но в определенные моменты его опьянение, заметьте, имеет вдохновляющую силу! Силу, которая помогает открывать тайны бытия! И я… Я их сейчас вам открою… — заплетающимся языком пообещал он.
— Открывайте! — рявкнула Китаева. — Что все это значит?
— Вы же видите, дорогая, эту дивную талию обвивает змея. Когда вакханки спят на мхах, змея их охраняет. А как, заметьте, они одеты…
— Да они вообще раздеты!
— Вот именно. Типичный наряд менады, вакханки. Перед вами древнейшая мистерия, дорогая Вера Максимовна…
— Мистерия? Да что за капустник устроили эти нахалки?! — возмутилась Вера Максимовна. — С Дашеньки пример бы брали. Девочка прикрыла все, что следует! А эти — совсем стыд потеряли! Да я им такие характеристики в школу напишу! Да я…
— Осторожнее! — шепнул Кленский, наклоняясь к уху Китаевой. — Они довольно свирепы.
— Что?!
— Взгляните на Зину, — продолжал Кленский, оглядывая оскалившуюся в странной улыбке Зину. — Да, такая может запросто вскормить грудью львенка! Колючки и острые камни не ранят ее босых ног… На голове у нее повязка из кожи гадюки, длинные волосы разбросаны по плечам… Да, это они — вечно растрепанные, свирепые и опьяненные перебродившим виноградным соком!
— Я запрещаю впредь употребление напитков! — потребовала «руководительница юных археологов».
— Не перечьте им, уважаемая. Они растерзают вас на части. Не надо бороться за трезвость. В пьяном бреду вакханки не узнают даже собственную мать. В неистовстве они сдирают когтями кожу с жертвенного быка, надувают его кишки…
Вера Максимовна упала в обморок.
* * *Изменились не только девушки…
С наступлением странной, неестественной жары, совпавшей с завозом итальянского вина в деревню Корыстово, трое студентов, выползающих из своей палатки, стати казаться Кленскому настоящими козлоногими сатирами.
Что касается Михи, то этот юноша, и прежде напоминавший Кленскому хорошенького фавна, теперь впал уже и вовсе в абсолютное сходство.
Над низким Михиным лбом — что, кстати, свидетельствовало о преобладании в характере животного начала! — видны были теперь еще и рожки.
Да-да, рожки, похожие на два крутых завитка. Ямочки на округлых Михиных щеках стали развратнее и соблазнительнее; красивые глаза подернулись туманной дымкой очевидного блуда и похоти…
