Олег Игнатьев - Самый длинный месяц
«…вспомнил свое имя: Игорь».
Если не теряя времени…
«…Фамилию и отчество он так и не назвал, часто впадал в беспамятство, а восемнадцатого августа тысяча девятьсот восьмидесятого года при неизвестных обстоятельствах исчез из госпиталя.
Военный дознаватель, юрист I класса, подполковник Астахов».
Держа перед собой ответ специальной комиссии, Климов оглушенно сел на стул и снова пробежал глазами текст.
Назвался Игорем.
Отложив бумагу, он потер рукою грудь, резко вздохнул — разок, другой, и словно глухая, смутно ощущаемая тяжесть запоздалого раскаяния внезапно облегла, притиснула его к столу, взяла за горло. Значит, Легостаева не обманулась… Правда, тут имелась одна несообразность: татуировка… Надо допросить Червонца еще раз, а главное, конечно, бармена. Он, видимо, и в толк не может взять, за что его, беднягу, посадили.
Его раздумья прервал Андрей. Распахнул дверь и с порога выпалил:
— Нашелся, гад!
— Мясник?
— Он самый. Вытащил его из сауны. С двумя парчушками смотрел видеофильм. Ввести?
— Не надо. Позаботься, чтоб сюда доставили бармена, но сначала я поговорю с Червонцем.
— Есть вопросы?
— Есть.
Климов протянул ему ответ из министерства.
— Почитай.
По мере того, как Гульнов знакомился с ответом, брови его все плотнее сходились к переносице.
— Так-так…
Дочитав до конца, он покрутил головой.
— Подумать только.
К полной неожиданности Климова, Червонец был настроен на беседу. На все вопросы отвечал с наглой веселостью, как бы играя.
— А на кой ляд я ее, шлюху, буду покрывать? Скажу как есть: не муж он ей совсем. Вот видите, — поддернув брючину, Червонец показал свою наколку: — Крест и круг.
Климов и Гульнов молчали. Они уже это видели.
— А кто придумал? — Червонец вопросительно взглянул на них и залихватски стукнул себя в грудь. — Его величество Червонец! Видите, — снова перевел он взгляд на свою ногу. — В круге крест.
— И что? — спросил Гульнов.
— А то, — хвастливо поднял палец вверх Червонец. — У моего креста двенадцать точек, а в круге их двадцать четыре. Этот маленький секрет придумал тоже я, — тщеславие его буквально распирало. — Как ни раздели, все поровну.
— Зачем?
Червонец посмотрел на Климова и рассказал, что в интернате было их четыре «корефана»: Репа, Блин, Стопарь и он, Червонец, своего рода три мушкетера и Д'Артаньян. Наколку делали по очереди, каждый колол по точке, отсюда и кратность. Для друга ничего не жалко, называется.
Климов чувствовал себя человеком, выставленным на посмешище: как он раньше не допетрил! Ведь блатные обожают тайную символику… хотя… Владимир Шевкопляс к суду не привлекался, в зоне не был.
— А как у бармена наколка появилась?
— Валька попросила.
— И вы сделали?
— Куда деваться! Башли позарез были нужны. Для поддержания штанов. Но только ша! — он снова поднял палец вверх, но уже с видом заговорщика. — У Валькиного е… хандэбабай… на круг двадцать семь точек, а в кресте одиннадцать. Я память юных лет не предаю.
— Но друга предали. Как его звали?
— Как? — Червонец скис. — Стопарь… Хороший был друзяк, да сел, мудило, на иглу… Вот крыша и поехала.
— А ну-ка, расскажите поподробнее, — Гульнов включил магнитофон и стал настраивать его на запись.
Червонец замялся, но после того, как закурил и выдохнул табачный дым, прикрыл глаза рукой. Климов давно заметил за ним эту привычку: прежде чем ответить, он прикрывал глаза.
— А че тут попусту базлать? — начал Червонец. — Накумарился, зараза, и попер на Вальку с топором. Они тогда в Ташкенте жили, на окраине. Была у них халупа с палисадом, так себе, но им хватало. Главное, никто им не указ, сами себе хозяева. А к ним, как раз, маханша прилупила погостить…
— Гарпенко? Ваша тетка?
— Она, родная.
— И вы там были?
— Принесла нелегкая.
Червонец пустил дым из носа, пепел сбил под стул. Это Климову не понравилось, но он молчал. Ковал железо.
— Продолжайте.
— Ну… попер на Вальку, а маханша… то есть… этим топором его и тюкнула. Смокрушничала, па-ла…
— В порядке, так сказать, защиты? — спросил Климов и подумал, что Игорь Легостаев не убил бы, таким он представлял его себе. Тем более, таким ужасным способом.
— Когда произошло убийство?
— Точно не скажу, не помню… В августе восьмидесятого, давно… Валюха осенью уже работала в Сибири, в леспромхозе… Мать ее по-срочному халупу продала и амба. Шито- крыто.
Климов вспомнил мощную стать Нюськи-лотошницы, ее тяжелый исподлобный взгляд и подпер щеку рукой.
— Шевкопляс уехала одна?
Ему предстояло еще во многом разобраться, и разобраться без спешки. Иначе он рискует запутаться в своих сетях. Ему с детства нравилось распутывать на удочке леску, когда они бегали рыбачить. Не исключено, что его пристрастие к медленному и одновременно спорому занятию помогало и теперь.
Червонец глубже затянулся сигаретой, глотнул дыма.
— С мужем, с этим… барменом который… Он у нее, — Червонец покрутил у виска пальцем, — малость того… Все хнычет, как поддаст, что он говно и его надо расстрелять.
— Это еще почему? — насторожился Климов.
— А пойми его! — Червонец сплюнул на пол. — Считает, что на нем кровь человека. Базарит, что кого-то грохнул. Мочканул.
— Может, так оно и есть?
— Да фига два! Он шизанутый? Это Валька, па-ла, сделала его таким.
— При помощи лекарств?
— Гипнотизирует. В дурдоме научилась.
— Так, — с вопросительной интонацией протянул Климов, давая ему возможность высказаться обстоятельнее. В этом замечании Червонца мерещилась разгадка всего дела.
— Бандура пашет?
Червонец мотнул головой в сторону магнитофона и, услышав от Гульнова «да», потер висок.
— Тогда лады. А то Валюха, лярва, мясо на меня повесит. Сука еще та.
Он докурил и притушил бычок о ножку стула.
— Подставит и не охнешь. А я не убивал.
— Вполне возможно, — согласился с ним Климов, по опыту зная, как нелегко изобличить убийцу, непосредственного исполнителя.
— Когда вы у них были? — повторил он свой вопрос, и Червонец признался, что уехал из Ташкента в августе, семнадцатого числа. После убийства.
— А зачем вы приезжали?
— Должок за ним имелся, бля, за Стопарем. Он, сучий потрох, три косых зажал… в отключке был все время, обкайфованный… Я покрутился, покрутился, вижу, толку нет, вот и отчалил…
— После убийства?
— После.
— А куда труп дели?
Климов понял, что задавая скользкие вопросы, можно самому потерять почву под ногами, но все мысли, все ощущения сейчас сжимались в одно-единственное желание добиться достоверности признаний.
— Я этого не знаю.
— Ой ли? — не поверил Климов.
— Да! — почти на крике заявил ему Червонец. — Она мочила, а я смылся: ноги в руки — и адью! А что они с ним сделали, не знаю!
Он уже всерьез боялся обвинения в убийстве.
Климов сделал знак Андрею, и тот выключил магнитофон.
— Поезжай за Легостаевой, скажи, что ее сын нашелся. И самого его давай сюда.
Андрей кивнул, стал одеваться. Климов потянулся к телефону.
— Товарищ полковник…
— Ты еще здесь? — удивился Шрамко и начал выговаривать: — Жену бы пожалел, она волнуется, куда мы тебя дели? Дуй домой! Приказываю. Слышишь?
— Не могу! — возразил Климов. — Такое закрутилось! Передайте, скоро буду. Может, через час.
— Ты что, совсем от рук отбился?
В голосе Шрамко послышалась досада.
— Слышишь?
— Да у меня тут труп.
— Как это… труп? — Шрамко глухо закашлял, видно, от волнения. — Юрий Васильевич, — голос его снова стал официальным. Он явно подбирал слова и интонацию. — Что там такое?
