Мила Бояджиева - Круиз "Розовая мечта"
— Не дергайся. Я вожу с тринадцати лет. Как только ноги достали до педалей, отец давал мне покрутить руль. У нас был старый, ещё дедовский «Москвич». Права получил два года назад. И с тех пор перепробовал, наверное, все марки. Можно включить магнитолу? — Одной рукой Юл перебирал кассеты, разглядывая надписи. — Вот это, думаю, пойдет. — Он нажал кнопку и в теплый салон ворвался голос Хулио Иглесиаса.
Сжав зубы, я закрыла глаза. Под эти испанские стенания мы начинали с Сергеем нашу семейную жизнь в дощатом домике крымской турбазы. Тогда этот певец был совсем неизвестен у нас, кассету привезли из Мехико и подарили к свадьбе друзья мамы.
— Кажется, невозможно найти человека, у которого под эти мелодии не происходило бы нечто весьма лирическое. — Зло сказал Юл. — Лайза предпочитала заниматься любовью в романтическом звуковом оформлении, а на трезвую голову выбирала что-нибудь «покруче»… И тебя, вижу, достало. — Юл остановил мою руку, тянущуюся к клавише выключателя. — Я знаю, что больно. Но хочу, чтобы и для тебя, и для меня этот голос и эта музыка были связаны только с этим зимним вечером и с предощущением чуда, которое ждет нас… Я отрекаюсь от прошлого… Слушай: «Любовь, только любовь, одна любовь живет в наших сердцах. И никогда не будет ничего другого, потому она бессмертна», — перевел Юлий и смущенно признался: я учил испанский в институте два года. А слово «аморе» запомнил в первую очередь.
— Достаточно. Лучше помолчим. — Я выключила магнитофон. — Мы обречены топтаться по уже хоженным тропам, попадая на чьи-то следы…
— Но у нас будут общие воспоминания. Обязательно будут. Посмотри на меня. Эй. посмотри, Слава!
Сидящий за рулем мужчина был незнаком мне. Уверенную осанку, азартный блеск в глазах и даже гордо вздернутый подбородок я видела впервые. Он был старше и сильнее меня. И он был прекрасен.
— Голова кружится. — Почувствовав внезапную слабость, я откинулась в кресле. — Я запомню это дерзкое выражение лица и буду хранить его в копилке общих воспоминаний… Кстати, там уже не так мало трофеев… Я помню нашу первую беседу, и вторую, и встречу в Останкино…
— И ещё ты запомнишь это. — Круто свернув с шоссе на узкую дорожку среди елок, Юлий остановился. Меня поразила внезапная тишина и темнота, пересекаемая пунктирами проносившихся по шоссе автомобилей. Их фары на мгновение пронизывали сумрак салона, как свет привокзальных фонарей купе проносящегося поезда. Юлий нажал рычаги — спинки сидений упали, открывая нам путь друг к другу.
Мы целовались бешено, страстно, нежно. Как изголодавшие любовники и как верные супруги. Мы теряли голову, шепча слова признаний и выныривали на свет скепсиса и горечи, когда хотелось обижать и мучать. За то, что полного счастья и полной близости не было и не могло быть. Я металась в жару на сброшенном «леопарде» в расстегнутой блузке, с обнаженной грудью, отдаваясь в самозабвении его рукам и губам. Я стискивала его виски, покрывая поцелуями горячее, худое лицо, нежную, колкую у подбородка шею с пульсирующей в выемке жилкой.
— Поедем ко мне. — Он резко встряхнулся, вернул кресла на место и включил мотор. Все это, не глядя на меня, с какой-то деловитой обреченностью.
Резко развернувшись, мы помчались в город. У въезда на Ленинградский проспект, я придержала руку, лежащую на руле:
— Пожалуйста, не надо.
Машина послушно остановилась у обочины. Пошарив за пазухой, Юл извлек что-то маленькое и пушистое.
— Чуть не забыл. Поймал у метро «Динамо», пока ждал тебя. Кажется, это бурундук. На более крупного зверя меня не хватило. Пусть слушается свою хозяйку. — Он прикрепил игрушку за тесемочку к зеркальцу ветрового стекла. Затем, не глядя на меня, вышел, аккуратно захлопнув дверцу.
— Постой! — Крикнула я вслед удалявшемуся Юлу и, выскочив из машины, догнала его. Все, что угодно, только не смотреть на удаляющуюся от меня спину. — Давай, посидим минуту. Смотри, как торжественно!
В маленьком сквере перед въездом в Академию имени Жуковского было пусто, тихо, бело, как на краю света. Юл перешагнул через грязный сугроб и, склонив голову, остановился у памятника. Генерал из черного мрамора грозно смотрел вдаль, пытаясь разглядеть, наверно, здание аэровокзала по ту сторону проспекта и перспективы российского воздухоплавания в целом.
— Никогда у меня не получалось поверить в то, что изваяние представляет жившего когда-то человека. — Сказал Юл. — Даже памятник Пушкину. Наверно, это лучший способ убить живую память об умершем превратить его в бронзовый или гранитный символ, монумент… Непонятно, почему это все мечтают о памятниках…
Я рассмеялась:
— Кто это — все? Брежневские «видные деятели», попадавшие под статью «и установить бюст на родине героя»?.. Мы-то, видевшие сваленных колоссов у ЦДХ — всех этих лениных и свердловых, дзержинских, знаем, как коротка земная слава.
— Sic transit gloria mund… По-латыни тебя зовут Глория… Жаль, что так называть тебя будет другой…
Мы сели на покрытую снегом скамейку, будто припадшая к могиле усопшего родня. Сидели молча, глядя вперед, на усыпанные мелким снежком липы, идущие вдоль проспекта.
«Как на Елисейских полях», — подумала я, вспомнив, как потрясло меня первое посещение Парижа. Трехцветное мороженое в узеньком рожке, которое я тогда лизала, глазея на витрины и ночную толпу, было моим первым заграничным мороженым. — «Смотри, здесь настоящая клубника!» — восхищенно протянула я свой рожок Сергею. — «Ну и что? Ведь уже конец января — самый клубничный сезон». Тогда мы не знали еще, что и в Москве круглый год будет красоваться в корзиночках свежая клубника, а липовую аллею, ведущую от белорусской площади в наши края, украсят мириады цветных огоньков. Мы были молоды и не предполагали, что разбогатеем настолько, что сможем путешествовать по всему миру без ущерба повседневному бюджету, долгов и унизительных походов с золотым колечком в ломбард.
И никто, ни за что на свете не сумел бы убедить меня, что я смогу полюбить другого…
— Как на Елисейских полях. — Пробормотал Юлий и посмотрел на меня. Я смущенно опустила глаза. Он грустно улыбнулся. — Понятно. Я снова попал в чужие следы.
Затем, не сказав больше ни слова, встал, засунув руки в карманы, побрел туда, где среди офранцуженных аллей катил сверкающий поток автомобилей. Не оглядываясь, втянув разлохмаченную ветром голову в зябко согнутые плечи.
Глава 20
Мне срочно надо было отвлечься. Что-то делать — бурно и безалаберно, спасаясь от пытки самоанализа с бесконечными, мучительными, как отравленные стрелы вопросами. Что, почему, зачем? Как я могла дойти до такого и что теперь будет?
Я очень обрадовалась, когда Сергей виноватым голосом сообщил:
— Прости, Бубка, некстати получилось. Вижу, ты вся вымотанная, но просто необходимо организовать маленькую вечеринку. Толька хочет представить нам новую пассию, вероятно, из породы фотомоделей. Аллочка твоя, увы, не прошла со всеми своими добродетелями… И ещё должна прийти одна пара — мои первые коллеги, вернее — товарищи по оружию. Неплохо было бы подружиться. Только, прошу тебя, ничего серьезного. Чисто по-домашнему. Можно заказать джентльменский набор в ресторане… Но, детка, извини, я уже всем расхвалил твои пирожки. Придется покрутиться. — Он с мольбой заглянул мне в глаза.
— Постараюсь оправдать доверие, товарищ генерал. — Я «отдала честь» и спросила. — А новые знакомые тоже противные?
— Разве не ты была без ума от Толика?
— Не я. Видимо, твой зав. отделом кадров.
— Не одобряешь увлечений Анатолия Петровича. Ревнуешь к двадцатилетним, старушка. Что поделаешь, это его возрастной предел. Женщин более почтенных лет он просто не замечает. Или они его.
— Плевать мне на его предел. Не люблю, когда на шею вешают крестик, а под юбку блудливым взглядом шныряют. Стилевое несоответствие.
— Ну, чего ж теперь, всем, кто с крестом ходит, сутаны надеть? Ринулся Сергей на защиту «новых верующих». Сам он к таковым не относился, но нападок не любил.
К вечеру я старательно приготовилась, включив в ассортимент обычных закусок обязательные пирожки. суетилась много, переделывая почти все по два раза — и тесто пришлось дважды замешивать, и фарш, взбитый миксером, оказался без лука и приправ. душа не лежала готовить обжираловку для благополучных, пресыщенных деликатесами людей. И не хотелось думать, что в холодной комнате сидит одинокий, голодный парень, презирающий пресыщенную, перезрелую дамочку. Еще в кафе «Посиделки» я с удовольствием смотрела на поглощавшего блинчики Юла и даже похвасталась, что у меня получается лучше. «Рад за твоего мужа и друзей», — официально констатировал он.
Ну, почему, почему я не могла сегодня пригласить и его? Вот тогда бы все кипело в руках и не пришлось бы два раза проворачивать фарш. И одела бы я не скромное деловое платьице цвета хаки с вырезом под горлышко, а белый ангоровый пуловер — такой тонкий, пушистый и нежный, будто паришь в снежном облаке. А оттенки кожи и волос приобретают светящуюся насыщенность, как края облаков, сквозящих солнцем.
