Фридрих Незнанский - По закону «Триады»
«Я попробую…»
Спевка шла более двух часов, Тонелли проголосила полным голосом все, включая верхние ноты, повторяя столько, сколько было нужно. На следующий же день в прессе появилась заметка «Любовь с первого взгляда», о том, как репетировали Тонелли и советский дирижер, которые никогда раньше не встречались, но почему-то ненавидели друг друга, и как у них появилось взаимопонимание.
Лед был сломан, спектакль прошел с успехом…
Он вернулся в Союз с четкой целью — сделать Камерный оркестр лучшим. Лучшим сегодня, лучшим завтра, лучшим в стране, лучшим во Вселенной. Как жаль, что первенство в музыке нельзя измерить математическим способом!
В советские времена он говорил коллегам: на Западе каждый мой приезд для людей, любящих музыку, это праздник! Все вертится вокруг меня, пресса удивительно оперативна, а в Союзе мы получаем рецензии через месяцы и полугодия. На Западе ты нужен реально и навсегда!
Прошло время, изменилась страна, музыка и здесь стала большим бизнесом, а пресса — вездесущей. И дирижеру стало ясно, что яркая, праздничная жизнь, которой он грезил, — атрибуты только гастрольной жизни, постоянного же безоблачного творческого существования нет нигде, если его нет внутри тебя самого. Это надломило его одновременно с болезнью. Он заболел полиомиелитом. Болезнь, которой чаще страдают дети, чем взрослые, подкосила пятидесятилетнего мужчину. У него была поражена нервная система, стали плохо повиноваться руки. Но больше, чем сама болезнь, его парализовал страх, страх того, что он никогда не вернется к былой славе.
Болезнь была скрыта от посторонних глаз. Он много лечился, и с недугом удалось справиться — его вылечили настолько, что для человека обычной судьбы и рода занятий это было бы фактически без последствий, но не для дирижера. Работать виртуозно, как прежде, Чернобровов больше не мог. Но и отказаться от того, что стало смыслом жизни, — от славы, которая равнялась деньгам, было невозможно, немыслимо… Он сам в этом запутался. Голое тщеславие осталось его путеводной звездой.
В сущности, как метко заметил один из коллег, Чернобровов всегда был гораздо больше спортсмен, чем художник. У него под рукой оставался послушный, вышколенный механизм — его оркестр. И Чернобровое теперь концертировал только с ним, только его Камерный оркестр мог заученно воспроизводить его былое мастерство. В сущности, с тем же результатом им мог бы дирижировать кто угодно. Но появление за пультом знаменитого дирижера давало исключительный эффект, конечно, в первую очередь для зрителей.
Правда, Метрополитен-опера, Венский, Пражский, Дрезденский, Стокгольмский оркестры остались в прошлом. Практически никто не знал, не понимал, почему он отказывался от предложений, а потом и приглашать перестали.
Репертуар его оркестра сильно сузился. Приятели-музыканты, не знавшие истинной причины, говорили ему: что ты творишь? Ты играешь одно и то же. В мире много мест, где хотят тебя слушать, и тебе понадобится еще немало времени, чтобы объехать их все, но что дальше?
Но Чернобровов, как обычно высокомерно, отвечал:
— Что вы понимаете?! Если я выпаду на полгода из концертной жизни, то появится другой дирижер, третий, четвертый, и меня никто больше не захочет слушать!
Голое тщеславие…
Меркулов
Глядя на представительную фигуру за дирижерским пультом, Меркулов думал: «Талантливый же человек… Как он мог так поступить? Что это — голое тщеславие или все-таки корысть? Ведь они же были друзьями… Ведь мы все были друзьями… И особенно по отношению к Даше. И как же теперь, глядя ей в глаза, он будет говорить о Коле… Да и что он может говорить?!»
Павел Сергеевич Чернобровое раскланивался за дирижерским пультом. Оркестр стоял, зал тоже, бурно аплодируя музыкантам. Цветам и поклонам, казалось, не будет конца. Но вот музыканты наконец покинули свои места. Зрители медленным ручейком тянулись к выходу. Через пять минут в зале остались только Меркулов и Дарья. Павел Сергеевич, улыбаясь, спустился к ним. Шел, чуть застенчиво улыбаясь и разведя руки не то в дружеском приветствии, не то за что-то извиняясь.
— Понравилось? Как хорошо, что выбрались наконец-то, Даша, Костя! Костя, ты хорошо себя чувствуешь? Как твое сердце? Извини, что не смог выбраться к тебе в больницу.
— Спасибо, Павел, — сказал Меркулов. — Не волнуйся за меня, еще сто лет проживу. И за концерт спасибо. Чудесный был концерт. И ты чудесный дирижер…
Дарья растроганно подтвердила:
— Ты очень… очень… талантливый… Павлик… — И вручила Павлу Сергеевичу роскошный букет.
Чернобровое благодарно поцеловал ее в щеку. Затем повернулся к Меркулову и раскрыл руки для объятий. Меркулов смотрел на него внимательно и спокойно, но обниматься явно не спешил. Павел Сергеевич неловко замер. Дарья переводила непонимающий взгляд с одного одноклассника на другого.
Меркулов добавил:
— А еще ты чудесный актер, Павлик.
— Прости? — удивился дирижер.
— Ты ничего не хочешь нам сказать?
— О чем? О чем, Костя?
— Ты знаешь, о чем. И ком. О Коле Мальцеве.
— Очень жаль, что его нет с нами…
— О том, — продолжал Меркулов, — как Коля дал тебе деньги, чтобы тебя не забыли…
Чернобровов едва заметно вздрогнул.
— Зачем мне чьи-то деньги? — с достоинством сказал он. — Кто меня может забыть?! У меня оркестр с мировым именем!
— У тебя оркестр с длительным простоем. Который надо было заново раскручивать, тем более — за границей.
— Но Коля не давал мне никаких денег!
— Если быть точным — около четверти миллиона долларов. Возможно, в прежние времена это для тебя было бы не существенно, но после твоей болезни найти такую сумму единовременно тебе было сложно.
Дарья в ужасе прикрыла себе рот рукой:
— Значит, все-таки помогал…
— Даша, это неправда! — закричал Павел Сергеевич.
— Это самая настоящая правда, как и то, что ты скрывал все это и ни разу не указал Николая в качестве спонсора твоих турне. Почему, Павел?
— Я… Я не знаю, о чем ты… — пролепетал Павел Сергеевич в уже совершенном ужасе.
— А я знаю. Я тебя, Павел, давно знаю. Это в твоем духе: взять деньги у друга, а потом даже не указать его имени на афише. Это в твоем духе: забывать тех, кто помогал тебе на пути к успеху, перешагивать через них. Ведь такому дирижеру, как ты, непрестижно иметь в спонсорах хозяина магазина, верно? Вот она — истинная цена твоей дружбы!
— Негодяй, — прошептала Даша.
Дирижер гордо выпрямился:
— Костя, все это как минимум…
Меркулов непреклонно продолжал:
— Да, Паша, дело именно в титульном спонсоре. Вы договаривались, что часть суммы ты вернешь ему, когда концерты окупятся. Они окупились. Он ждал. Почти год. А потом пришел и спросил: как же так, ни денег, ни банального упоминания на афише, в конце концов?
Павел Сергеевич затравленно попятился. Он дошел почти до стены, а Меркулов медленно приближался и говорил своим ровным голосом:
— Он всего лишь спросил, Паша. Он бы уж не стал тебя убивать. Даже, наверно, в суд бы не подал. Теперь он всего лишь хотел, чтобы о нем знали. Он хотел Дашке показать, что может быть щедрым. Хоть сейчас. А ты… ты решил его УБРАТЬ. Как же так, Павлик? Как же так? Неужели тебе настолько мало было твоей вселенской славы, что ты не хотел ничем делиться даже с другом?
Дарья вскрикнула и бросилась вон из зала. Мужчины не обратили на нее внимания.
— Костя, это недоразумение… Костя, это абсурд… Это ложный вымысел…
— Ложный вымысел? — усмехнулся Меркулов. — Надо же так сказать: ложный вымысел… Кажется, твой вкус тебе отказывает, заслуженный деятель культуры. Совсем дело дрянь, а?
— Что ты хочешь от меня?! — взвизгнул Павел Сергеевич.
— И признаваться честно, что натворил, ты никогда не умел, — махнул рукой Меркулов. — Один из тех, кого ты нанял, дал показания, Паша… Знаешь, когда мы тебя вычислили, я стал ломать голову, все искал какой-то глобальный вывод… думал, может, это хотя бы ревность? Объяснимое, по крайней мере, человеческое чувство. Ведь ясно же, что Коля дал тебе деньги еще и затем, чтобы рисануться перед Дашей. Но нет, ревность тут была ни при чем, Дашка давно тебя не интересовала. Неужели все только из-за этого проклятого долга, который ты ни в какую не желал ему возвращать?!
Дирижер не отвечал. И Константин Дмитриевич пошел прочь.
В зал вошли Турецкий и Щеткин, с ними двое сотрудников милиции. У одного в руках были наручники.
— А вы говорите — «Триада»! — Турецкий фыркнул, а на самом деле вспомнил другие слова Меркулова: убийство зачастую является преступлением дилетанта. И добавил: — Все они — эти деньги проклятые…
Константин Дмитриевич грустно улыбнулся и смотреть, как надевают наручники на его одноклассника, не стал.
