Донна Леон - Гибель веры
– А деньги? – вкрадчиво продолжал он. – Ордену они всегда нужны, чтобы бороться с врагами Господа.
Ее голос окреп.
– Да. Битва начата и должна вестись, пока мы не отвоюем царство Божие. Достояние безбожников должно отдать для священного труда Господня.
Он не знал, сколько сможет удерживать в плену санитарку и врача, поэтому рискнул:
– Святой отец говорил мне о вашей щедрости.
Она приветствовала это откровение блаженной улыбкой:
– Да, он мне говорил, что есть неотложная надобность. Если ждать, уйдут годы. Приказам Господа надо подчиняться.
Он кивнул – ему совершенно понятно, что священник приказал ей убить отца.
– А да Пре? – небрежно спросил он, будто о какой-то мелочи, вроде цвета шарфа, и добавил: – Этот грешник. – Хотя вряд ли это было необходимо.
– Он видел меня – видел в тот день, когда я свершила Божий суд над моим грешным отцом. Он только потом заговорил со мной. – И наклонилась к нему, кивая: – Он тоже был грешником. Жадность – ужасный грех.
Позади него послышались шаркающие шаги, и, когда он обернулся, санитарки и врача уже не было. Он слышал удаляющиеся звуки – они бежали по коридору, – а где-то вдалеке раздавался крик.
Брунетти воспользовался их шумным отбытием, чтобы сменить тему:
– А те, остальные? Люди, что были с вашим отцом? Каковы были их грехи?
Прежде чем он придумал, как задрапировать свои вопросы в наряды ее безумия, она обратила на него озадаченные, вопрошающие глаза:
– Что?… Какие остальные?
Брунетти понял – это замешательство свидетельствует о ее невиновности.
– А этот маленький человек – да Пре? Что он сделал, синьорина? Он угрожал вам?
– Он просил денег. Я сказала ему, что лишь выполняла Божью волю, а он сказал, что Бога нет и воли тоже нет. Он богохульствовал. Насмехался над Господом.
– Вы сказали святому отцу?
– Святой отец – святой! – заявила она.
– Он действительно Божий человек, – согласился Брунетти. – А он вам говорил, что надо сделать?
Она кивнула:
– Он сообщил мне Божью волю, и я поспешила ее исполнить. Грех и грешники должны быть уничтожены.
– А он… – начал Брунетти. Тут в палату вломились три ординатора и врач, все наполнилось шумом и криками, – теперь она потеряна для него.
Глава секции психиатров, вызванный в больницу санитаркой, которая видела всю сцену, запретил кому-либо разговаривать с синьориной Лерини, состояние которой он диагностировал, не глядя на нее и не говоря с ней, как «печальное».
Впоследствии синьорину Лерини забрали в психиатрию; там, после того как зафиксировали кости руки, ей ввели солидную дозу успокаивающих и поместили под круглосуточную охрану.
Брунетти посадили в инвалидное кресло и отвезли в приемную «Скорой помощи»; сделали обезболивающий укол, наложили на руку четырнадцать швов.
Он допросил врача и санитарку, слышавших его разговор с синьориной Лерини: оказалось, что у них нет ясного представления об этой беседе, а только смутное впечатление, – там полно религиозных терминов. Помнят ли, как он спрашивал синьорину Лерини о ее отце и о да Пре? Нет, ничего из сказанного вообще не имело смысла – на этом они настаивали.
Без четверти шесть в палате Марии Тесты появился Пучетти и не нашел комиссара, хотя плащ его висел на стуле. Полицейский увидел лужу крови на полу, и первая мысль его была о безопасности женщины. Сразу подошел к кровати и успокоился: ее грудная клетка вздымается при дыхании. Потом перевел взгляд на ее лицо: глаза у нее открыты, она смотрит на него.
Глава 21
Брунетти ничего не знал о перемене в состоянии Марии Тесты почти до одиннадцати утра, когда прибыл в квестуру с раненой рукой на перевязи. Через несколько минут в кабинет пришел Вьянелло.
– Она очнулась, – доложил он без предисловий.
– Мария Теста? – уточнил Брунетти, хотя и понял.
– Да.
– Что еще?
– Не знаю. Пучетти позвонил сюда около семи и оставил сообщение, но я получил его только полчаса назад. Позвонил вам, но вы уже ушли.
– Как она?
– Не знаю. Сказал только – она очнулась. Когда дал знать докторам, их трое пришли в палату и попросили его оттуда. Он думает – они проводят тесты. Это когда он звонил.
– Еще что-нибудь сказал?
– Ничего, синьор.
– Что там синьорина Лерини?
– Всё, что нам известно, – она под седативами, и ее нельзя видеть.
Это Брунетти знал, еще когда уходил из больницы.
– Спасибо, Вьянелло.
– Что-нибудь надо сделать, синьор?
– Нет, сейчас не надо. Я потом опять пойду в больницу. – Брунетти скинул с плеч плащ и повесил на спинку стула. Прежде чем Вьянелло ушел, комиссар спросил: – А вице-квесторе?
– Не знаю, синьор. Он у себя в кабинете, с тех пор как пришел. А до десяти его не было – сомневаюсь, что он о чем-нибудь узнал раньше.
– Спасибо, – повторил комиссар.
Вьянелло ушел.
Оставшись один, Брунетти вернулся к плащу и вытащил пузырек с обезболивающим. Пошел в мужской туалет в конце коридора за стаканом воды. Проглотил две таблетки, потом третью, убрал пузырек обратно в карман плаща. Прошлую ночь он не спал и сейчас чувствовал это, как обычно, глазами: жжет, как будто в них песок. Откинулся в кресле, но дернулся, как только рука коснулась спинки, – пришлось выпрямиться.
Синьорина Лерини сказала, что «оба» были грешниками. Видел ли да Пре в один из своих редких визитов к сестре, как она выходит из комнаты отца в тот день, когда он умер? И не приход ли Брунетти и вопросы, которые он задавал, заставили его задуматься над этим? Если так, то маленький человечек не учел в своем желании ее шантажировать чувство божественной миссии, которое наполняло и одушевляло ее, и таким образом вынес себе приговор. Он угрожает божественному плану и поэтому должен умереть.
Брунетти еще раз прокрутил в уме разговор с синьориной Лерини. Он не решился, стоя перед ней и видя безумие в ее глазах, назвать священника; у него есть только ее утверждение: «святой отец» сказал ей, что делать. Даже ее признание в убийстве отца и да Пре утонуло в религиозном бреде: два свидетеля того, что было не чем иным, как исповедью преступницы, не поняли того, что слышали. И как убедить судью выдать ордер на ее арест? Вспомнил эти дикие глаза и тон поруганной святости, которым она говорила, и задумался: захочет ли какой-нибудь судья видеть ее в суде?… Повидал он сумасшедших, но не считал себя специалистом в этой области; однако то, что он видел той ночью, не вызывает сомнений. А потеря ею рассудка убивает все шансы на то, чтобы предъявить ей обвинение, равно как и тому, кто, по его убеждению, послал ее на это «святое дело».
Он позвонил в больницу, но пробиться в отделение, где была Мария Теста не удалось. Нагнулся вперед и позволил своему весу поставить себя на ноги. Взгляд в окно – по крайней мере дождь кончился. Правой рукой нацепил себе на плечи плащ и вышел из кабинета.
Увидев Пучетти, без формы, у двери палаты Марии Тесты, вспомнил: теперь, когда ее попытались убить, защита полиции может быть ей предоставлена.
– Доброе утро, синьор! – Пучетти вскочил на ноги и отдал честь как положено.
– Доброе утро, Пучетти. Что тут делается?
– Все утро входят и выходят врачи и медсестры, синьор. Никто мне не отвечает, если я их о чем-нибудь спрашиваю.
– Кто-нибудь там сейчас есть?
– Да, синьор, санитарка. По-моему, понесла еду – так пахло.
– Это хорошо, ей надо есть. Сколько времени прошло?
Вдруг он и правда потерял счет дням – сколько все это тянется.
– Четыре дня, синьор.
– Да-да, четыре дня. – Сам он не помнил, но поверил молодому человеку. – Пучетти…
– Да, синьор? – Тот еле удержался, чтобы опять не отдать честь.
– Идите вниз и позвоните Вьянелло. Скажите ему, чтобы прислал кого-нибудь сюда, а вас отпустил и занес это в расписание дежурств. Потом идите домой и поешьте. Когда у вас следующая смена?
– Только послезавтра, синьор.
– А сегодня у вас был выходной?
Пучетти посмотрел на свои теннисные туфли:
– Нет, синьор.
– А как же вы?
– У меня скоро отпуск. Вот я и взял пару дней, подумал… э-э, подумал – помогу тут Вьянелло. Все равно в такой дождь никуда не пойдешь. – Он изучал выщерблинку на стене слева от головы Брунетти.
– Ну вот, когда позвоните Вьянелло, прикиньте, нельзя ли это переиграть и сделать так, чтобы это было дежурство. Приберегите свой отпуск на лето.
– Да, синьор. Это все, синьор?
– Да, думаю, все.
– Тогда до свидания, синьор. – И молодой человек направился к лестнице.
– И спасибо, Пучетти! – крикнул ему вслед Брунетти. Тот только поднял руку, но не обернулся и больше никак не откликнулся на благодарность комиссара.
Брунетти постучал в дверь.
– Входите! – сказали изнутри.
Он толкнул дверь и вошел. У кровати стояла монахиня, которую он не узнал, в знакомом ему теперь облачении ордена Святого Креста, и протирала Марии Тесте лицо. Глянула на него, но не заговорила. На столе возле кровати стоял поднос, в центре его – миска с чем-то недоеденным, вроде супа. Кровь, его кровь, с пола исчезла.
