Полина Дашкова - Источник счастья
Михаил Владимирович с юности обладал острой интуицией. В его профессии она была необходима. Но в обычной жизни летом 1916 года в центре пыльной, жаркой, вполне спокойной и сытой Москвы она сводила его с ума. Самым надёжным лекарством была работа. Её хватало и в госпитале, и в домашней лаборатории.
Крысу Григорию Третьему влили дозу препарата, когда животное уже почти издохло. Пятый день Григорий балансировал между жизнью и смертью. Агапкин ухаживал за ним, как за младенцем. Крыс жил, но не молодел. Задние лапки оставались парализованными, глаза мутными.
К августу появилась возможность сделать кое-какие выводы о реакции на препарат зверьков, получивших вливание в юном возрасте. Из семи подопытных экземпляров два умерли сразу, третий старел согласно своему реальному возрасту. Четыре выглядели явно моложе и вели себя, как крысята-подростки.
Однажды вечером у ворот госпиталя к Михаилу Владимировичу метнулась тень.
— Доктор, умоляю, я готова на все!
Женщина лет сорока, пёстро одетая, накрашенная, бухнулась на колени, вцепилась в штанину.
— Двое малых детей, мать диабетичка! Умоляю!
Михаилу Владимировичу с трудом удалось поднять её.
— Что вам угодно, сударыня? Успокойтесь, объясните. Вы больны?
— Нет! Я здорова, но я не хочу стареть, мне нельзя! Это мой хлеб, моя профессия! Вам ведь нужно испытывать ваш эликсир на людях? Я готова добровольно, пойдёмте к нотариусу, я дам расписку о своём согласии.
— Какой нотариус? Какой эликсир?
Шум разбудил сторожа-инвалида, он помог профессору высвободиться из объятий просительницы.
Через неделю без предупреждения явилась в квартиру Зоя Велс, гимназическая приятельница Тани.
— Здравствуйте, очень рад. Таня в Ялте, вернётся к концу месяца.
— А я не к ней. Я к вам, Михаил Владимирович.
Она приблизила к нему своё круглое веснушчатое лицо так неожиданно, что они чуть не стукнулись лбами.
— Видите, вот тут морщины, у глаз. И ещё у губ. А вот, глядите, седой волос.
— Зоя, вам двадцати нет, какие морщины? Какая седина?
— Любые деньги, любые! — она молитвенно сложила руки у груди. — Клянусь, это останется тайной!
Уговоры не помогали. Барышня слов не слышала, твердила об отцовских миллионах, расстёгивала пуговицы на блузке, готова была расстаться с девичьей честью, грозила, что застрелится. Лишь с помощью обеих горничных удалось усадить её в кресло, напоить валерьянкой. Удалилась она, только когда вернулся Володя и проводил её домой на извозчике.
В госпитале терапевт Маслов, любитель бульварной прессы, то и дело подсовывал Михаилу Владимировичу газеты с заметками, подчёркнутыми красными карандашом. Кроме Вивариума об «эликсире Свешникова» писали ещё некто «М. Л.» и «Ц. Лотос».
— Не беспокойтесь, — утешал Маслов, — скорее всего, это тот же Вивариум, но под другими псевдонимами.
В паре заметок мелькнуло имя Сен-Жермена. Автор утверждал, что профессор Свешников есть очередное перевоплощение графа, он явился в Москву для продолжения своих опытов на новом витке прогрессивной науки.
— Михаил Владимирович, вы напрасно игнорируете рекламу, смотрите, у вас много конкурентов. — Маслов пускал клубы дыма и с серьёзным лицом зачитывал газетные тексты.
«Господин Секар, доктор биологии, предлагает всем желающим за умеренную плату произвести серию вливаний экстракта семенных желез молодых собак. Вдовам военных скидки».
«Хирург Нилус производит операцию омоложения путём пересадки гипофиза».
«Доктор Мыскин, невропатолог, изготовляет омолаживающие пилюли из эмбрионов овец».
Коллеги добродушно потешались над тем, что Михаил Владимирович теперь герой газетной шумихи. Это стало чем-то вроде дежурного анекдота, иногда оживлявшего тяжёлые госпитальные будни. Для практикующих врачей, воспитанных в традициях позитивистской науки, само слово «омоложение» ассоциировалось с шарлатанством, алхимией, фантастическими романами.
Многие знали, что профессор Свешников на досуге занимался эпифизом. В отличие от гипофиза и гипоталамуса, эта железа была ещё недостаточно изучена. Возможно, её функции как-то связаны с процессом старения. Не исключено, что воздействие на неё вызвало эффект временного омоложения у нескольких крыс и морских свинок. Но любой мало-мальски сведущий в медицине человек никогда не станет делать из этого глобальных выводов.
«Вся масса соматических клеток, составляющих особь многоклеточного организма, обречена уже в силу своих основных жизненных свойств рано или поздно на старческое увядание и смерть. Естественная смерть всего индивидуума представляет собой такое же нормальное, физиологическое, с роковой необходимостью развивающееся явление, как и сама жизнь».
Это были строчки из труда профессора Свешникова «Учение о клетке», который с 1912 года издавался в двух томах, как классический университетский учебник.
— Михаил Владимирович, что же всё-таки произошло с Осей? — спросил однажды после тяжёлой операции хирург Потапенко.
— Ещё Вирхов заметил, что кратковременная асфиксия может вызвать рост капилляров и стимулировать кровообращение, — ответил профессор и почувствовал, что краснеет. — При остановке сердца мы использовали электрические разряды, действие их не до конца изучено. Выздоровление Оси такая же загадка, как его болезнь.
— Недавно я наткнулся в «Вестнике медицины» за прошлый год на небольшую статью английского психиатра Дэвида Бьерка о летаргическом сне. Он описывает случай, когда пациентка находилась в этом состоянии одиннадцать лет. Все процессы в организме настолько замедлились, что, проснувшись, дама выглядела на те же двадцать четыре, хотя ей исполнилось тридцать пять. В качестве противоположного примера Бьерк приводит именно прогерию, ускоренное старение в детском возрасте.
— Чтобы не стареть, надо больше спать, — улыбнулся профессор, — в следующий раз, когда меня опять станет донимать господин Вивариум, я поделюсь с ним этим рецептом.
— О, всё не так просто. После пробуждения та дама догнала и даже перегнала свой реальный возраст за пару недель. Буквально на глазах у неё появились морщины, седина. Потом она прожила ещё год и скончалась от кровоизлияния в мозг. Но довольно о грустном. Есть какие-нибудь вести из Ялты? Как Ося?
— Третьего дня пришло письмо от него и от Тани. Он чувствует себя отлично, поправился, сочиняет приключенческий роман из жизни индейцев. Вам, Васильеву, сестре Арине передаёт поклоны.
— А как продвигаются ваши опыты?
— Очень медленно.
— Жаль. Я бы не отказался сбросить лет десять-пятнадцать.
— Как только добьюсь каких-нибудь надёжных результатов, клянусь, вы, доктор, станете первым моим пациентом.
Вечером в лаборатории, наблюдая, как волочит задние лапы Григорий Третий, профессор сказал Агапкину:
— Знаете, Федор, я решил прекратить опыты.
Агапкин тихо, вежливо рассмеялся. Он был уверен, что профессор шутит.
Москва, 2006Прежде чем позвонить в домофон у подъезда старого дома на Брестской, Соня села на лавочку и выкурила сигарету. Ещё не поздно было уйти. Ей почему-то стало не по себе. Нет, дело вовсе не в Федоре Фёдоровиче, он несчастный, одинокий старик, с ним было интересно разговаривать, он многое помнил, и, наверное, надо было давно уже позвонить ему, навестить просто так, без повода.
Сейчас у неё вдруг возникло смутное чувство: здесь она может узнать то, чего лучше вообще не знать. Ведь не случайно папа прятал от неё фотографии, не решался показать, рассказать.
«Нет, не хочу, не могу. Вернусь домой, старику позвоню, скажу, что заболела», — подумала Соня, загасила сигарету, подошла к подъезду, нажала кнопки.
— Входите! — ответил грубый мужской голос из домофона.
В квартире ничего не изменилось. Было чисто, тихо и сумрачно. Тесная прихожая, оклеенная рыжими, под кирпич, обоями, старая добротная мебель тёмного дерева. На комоде в стиле тридцатых годов прошлого века — видеосистема с большим плоским экраном. Этажерка, ещё старше комода, заставлена коробками с дисками.
Книжные шкафы во всю стену, потёртые кожаные кресла. В гостиной вместо журнального стола стоял посередине старый венский стул, накрытый драной кружевной салфеткой. На подоконнике ряд горшков с кактусами.
Пахло лавандой и ладаном. Соня ещё в первое своё посещение заметила, что по всему дому расставлены крошечные медные плошки, в которых дымятся ароматические палочки и пирамидки.
На звонок приковылял чёрный пудель, старый, как его хозяин, одышливый, седой и местами плешивый. Он был элегантно подстрижен, с кудрявыми шариками на макушке, на лапах, на конце хвоста. Соню он встретил хриплым тявканьем, хмурым взглядом, но, внимательно обнюхав, всё-таки покрутил хвостом и даже лизнул руку. Соня вспомнила, что зовут пуделя Адам.
Раньше за Агапкиным ухаживала крупная коренастая женщина лет сорока. На этот раз никакой женщины не было. Дверь открыл мужчина неприятной наружности, массивный, как бегемот, бритый наголо, в грязной майке и спортивных штанах. Он, в отличие от пуделя Адама, не ответил на приветствие. Взял у Сони из рук дублёнку и повесил на вешалку. На толстом плече была сложная цветная татуировка, какие-то древние буквы, похожие на клинопись, перевитые змеёй. Внутри причудливой картинки Соня успела заметить розовый бутон и крест.
