Николай Спасский - Проклятие Гоголя
– Судя по ширине протектора, скорее всего джип, – поставил диагноз Гремин. – И велосипед. Кажется, американский.
Евгении намек не понравился.
– Вперед! – скомандовал Гремин.
И они бодрым шагом по обочине, чтобы не сбивать следы, направились к вилле. Миновали вчерашний ботанический сад.
Перед крыльцом следы перемешались в сплошное месиво. Видно, на этом пятачке джип разворачивался. Велосипед тоже вскоре обнаружился – валялся под окнами.
Дверь на кухню была распахнута. На полу, у самого входа, распластался камердинер. В правой руке он сжимал вальтер. Гремин наклонился, понюхал ствол, покачал головой.
– Он не успел выстрелить, – и попросил своих спутниц: – Постойте на месте, не топчите!
Камердинер лежал на животе, голова была по-чудному закинута. Набок и вверх.
– Вызвать «скорую»? – с сомнением спросила Марианна.
– Пока не стоит, – Гремин не суетился. Он спокойно коснулся тремя пальцами шеи лежащего. – Смерть наступила примерно час-полтора назад. Перелом позвоночника. Очень непростой прием. Требуются ловкость и физическая сила.
Он оглядел пол вокруг тела. На керамической плитке, старой, изношенной, грязно кирпичного цвета, при еле-еле брезжившем свете что-либо разглядеть было трудно.
– Не знаю. Но я бы побился об заклад, – сказал он, – что нападавший был один. – И, помолчав, добавил: – Пошли.
Стараясь не шуметь, они перебрались на господскую половину. Гостевая комната, коридор. Спальня хозяина, скорее всего, этажом ниже. Спустились по темной боковой лесенке. Дверь в спальню была закрыта. Обернув ручку платком, Гремин потянул. Дверь еле слышно заскрипела.
Здесь уже Первой империей не пахло – позднее Барокко, в самом пышном, густом цвету. Темно-малиновый балдахин, прикрепленный к потолку, тяжелый бархат, квадратная кровать.
Глаза Евгении поспешили скользнуть вбок. Одеяла в кружевных пододеяльниках грудились у подножия кровати. Кровать была громадная, а Серджо Франкини, без ночной сорочки, в центре ее казался крохотным и щупленьким цыпленком, приготовленным под карпаччо на серебряном блюде. Теперь его оставалось хорошенько отлупить молоточком, поперчить, посолить, полимонить.
Евгения взглянула на Гремина. Тот сосредоточенно всматривался в сторону веранды, той самой, с балюстрадой, которой они восхищались накануне. Дверь на веранду была распахнута, легкий ветерок покачивал шторы, на полу жирно отпечатались кровавые следы. Гремин прищурился, выглянул наружу. Следы вели дальше. Он постоял минуту в задумчивости, потом произнес:
– Их двое. Один раненый, другой – поддерживает. Или один у другого под пистолетом.
На сладковатый дурман свежей крови наслаивался кисло-гнилой запах рвоты. У камина, в углу, пол был обильно перепачкан блевотиной. Евгения тоже почувствовала позыв.
В комнате хватало света. Уже рассвело. Посередине необъятной кровати возлежал труп Серджо Франкини. Почти в позе Христа: ноги вместе, руки в стороны. Возлежал в кровавом болоте. То, что когда-то было великолепной периной, застеленной белоснежными простынями, сейчас представляло собой густое красное месиво. Ни одного белого островка.
Первой не выдержала Марианна:
– У него помимо Паркинсона была гемофилия. Еще с молодости. Достаточно крохотной ранки – и кровь потом не удавалось остановить днями.
Вокруг постели тоже лужи крови. Пол был старый, неровный, – паркет, видимо, не перекладывали с конца XVIII века – и кровавый ручеек успел добежать до двери на веранду.
– Что все это значит? – спросила Евгения у Гремина. Непроизвольно вопрос прозвучал грубо, враждебно.
– Очень просто, – Гремин не обиделся. – На войне, если не хочешь работать ножом, самым эффективным методом пытки считается этот. Клиента укладывают на пол. Простреливают левую кисть, потом правую. Левое предплечье, потом правое. Левое плечо – правое. Левая стопа – правая. До бедра доходят только отпетые садисты, из удовольствия. Чаще всего человек заговает на третьем, четвертом выстреле…
– Важно только, чтобы калибр был покрупнее. А здесь, похоже, стреляли из пушки. Да, профессионально сделано.
Евгении почудилось, что она уловила нотки восхищения в этом слове – «профессионально», и она едва удержалась, чтобы не улыбнуться.
Гремин кисло скривился.
– Попробуем догнать их. Они не успели далеко уйти.
Следы возле дома вели все к той же двери на кухню, где стоял джип. Потоптались у искусственного пруда. Судя по примятой траве на берегу, здесь неизвестные обмыли обувь. Дальше кровавые пятна исчезали.
– В машину! Бегом! Нужно догнать их прежде, чем они свернут на нормальную дорогу, – бросил Гремин. – Там никаких следов не найти.
Ехали недолго. Минут десять. За джипом. Елочка протектора четко отпечаталась рубцами на грунтовом покрытии. В итоге оказались у подножия колокольни Сан Бьяджо, где стоял широкий песочно-желтый джип. Дверь была не заперта.
Гремин жестко скомандовал:
– Ждите меня здесь. Не сметь за мной, – потом смягчился. – Я прошу вас – не нужно.
Гремин вытащил из-за пояса «беретту», стандартную, как в итальянской армии. «Профессионалы всего мира носят оружие за поясом», – только и успела подумать Евгения. Свой кольт она держала в сумочке.
Гремин поднимался быстрыми длинными шагами по узкой, крутой каменной лестнице, которую они преодолевали накануне. Евгения хотела выждать хотя бы секунд тридцать, но Марианна с шумом полезла сразу же, и Евгении ничего не осталось, как следовать за ней. Она сняла пистолет с предохранителя…
Гремин, оставив попытки подняться неслышно, скакал по ступенькам. Евгения старалась не отставать, грудь разрывало. Наконец квадрат утреннего света. Гремин впереди резиновым мячиком выпрыгнул наружу. И сразу откатился в сторону, на случай если будут стрелять. Но никто не стрелял… Тишина. И молчание. Долгое и странное. Наконец удивленный голос Гремина:
– Отец Гермоген, что вы здесь делаете?
Отвечали по-французски. Голос сильно не молодой, властный.
– А, мой юный друг? Сейчас прибью этого подонка и спокойно вам все объясню за стаканчиком «граппы».
Девушки аккуратно высунулись. У одного края колокольни застыл Гремин с «береттой» в опущенной руке. Пространство посередине занимала звонница. С другой ее стороны на каменном парапете стоял незнакомец, – Евгения была уверена, что она где-то встречала этого человека. Высокий, худой мужчина лет семидесяти пяти, с копной всклокоченных седовато-серых волос, с орлиным носом, властными губами, лицо изрыто глубокими морщинами и совершенно чистый лоб. Одет, как католический священник вне службы: темный костюм, форменная рубашка, легкая золотая цепь. Крест спрятан во внутреннем кармане пиджака. В левой руке он сжимал массивный пистолет – «парабеллум», как потом выяснилось, – и направлял его вниз.
Услышав шум у люка, старик обернулся вполголовы. Девушки, сообразив, что им нечего бояться, выпрямились. И здесь на их глазах случилось непредсказуемое. Они едва успели заметить, что за парапетом кто-то висел. Виднелись только руки, судорожно вцепившиеся в мраморную балку, и кусочек лысой головы. Когда отец Гермоген на секунду отвлекся на шорох, одна белая от напряжения рука внезапно схватила священника за щиколотку и потянула к себе.
Чтобы сохранить равновесие, отец Гермоген резко накренился, зашатался и потерял равновесие. Евгении показалось, что его снова дернул тот второй, висевший. И отец Гермоген рухнул с парапета на каменный пол. Длинное, тяжелое тело шлепнулось с глухим стуком, последовал щелчок.
Отцу Гермогену не повезло. Его голова лопнула. Мозг вперемешку с кровью медленной серой массой вытекал наружу. В распахнутых, уставившихся в небо глазах застекленело изумление: «Как такое могло произойти?» Несколько судорожных движений, и тело застыло. «Парабеллум» отец Гермоген так и не отпустил.
Девушки пребывали в оцепенении. Вывел их из этого состояния голос Гремина. С трудом узнаваемый в своей будничности.
– Ну а вы-то, отец Федор, еще долго будете висеть? Поднимайтесь! Дать вам руку?
Через два часа все было кончено. Местные карабинеры перетащили труп отца Гермогена в участок. Были сняты первые показания. Установили, что Серджо Франкини расстреляли из «парабеллума», который вплоть до смерти сжимал отец Гермоген. Других отпечатков пальцев на оружии не обнаружили. Вскоре должен был подъехать следователь из Рима.
В ожидании устроились в незатейливой таверне. Не в ближайшей, а чуть поодаль, чтобы не было видно колокольни. «Церковь Богу, колокольню – дьяволу!» – Евгения вспомнила где-то прочитанную или услышанную фразу.
Они уселись за грубым деревянным столом в углу. Есть никому не хотелось. Заказали столового вина. Влили в отца Федора стакан «граппы», той, что перед смертью упомянул отец Гермоген.
У отца Федора долго не сходило с лица выражение испуга, у него были выбиты передние зубы, содраны в кровь руки и вывернуты ногти, мокрая сутана была в грязи. Евгении подумалось, что в таком облачении он вполне мог сойти за францисканца. Придя в себя, умывшись, позволив себя перебинтовать и выпив «граппули», истерзанный оборванец на глазах преобразился.
