Джонатон Китс - Химеры Хемингуэя
— Она будет то же, что и я.
Анастасия подождала, пока Пабло ушел. Потом сказала:
— Мне столько нужно рассказать вам. — Глория пожала плечами. — Думаю, вам следует знать все. Я не могу так больше. Вы поймете. — Она пристально посмотрела на Глорию; слова, которые она хотела сказать, грозой сгустились в горле.
— Может, разгадаем сначала еще пару слов в кроссворде? Вы же писатель, в конце концов.
— Но я не…
— Я не собираюсь утверждать, что вы эксперт. Для меня это тоже хобби. Так вот, четырнадцать по горизонтали: синклиналь или…
— Антиклиналь.
— Я даже еще не сказала, сколько… Вы правы.
— Геологические формации, — пожала плечами Анастасия. — Мой отец геолог. А теперь можно я… — Тут прибыли напитки в серебряных бокалах, низких и широких, как призовые кубки на скачках. На каждом вилась лента слов, выгравированных так давно, что они стали абсолютно нечитабельны для тех, кто видел их впервые. — Что мы пьем?
— Фирменный напиток заведения. Если допить и перевернуть бокал, узнаешь свое будущее. — Глория отпила. — Это предсказания, переведенные с древнегреческого, как гласит легенда клуба.
— Они настоящие?
— В клуб не принимают филологов.
— Я не ученый, — сказала Анастасия, пробуя то, что ее неискушенному языку показалось чистым спиртом. — А теперь можно мы…
— Вы рассказывали о вашем отце. Географе.
— Геологе.
— Как скажете.
— Вы что-нибудь записываете?
— Я запомню.
— В «Алгонкине» разрешают так делать?
— Я главный редактор.
— Но разве ваш очерк обо мне…
— Мой очерк?
— Интервью.
— Я здесь только для того, чтобы вам помочь.
— В чем помочь?
— Написать для нас свои мемуары, естественно. Вы не пьете?
— Но я не пишу мемуары. Я же говорила, что расскажу вам свою историю.
— Но вы писатель, вы новый Хемингуэй. Зачем нам подписывать вашу историю чужим именем?
— Есть вещи, которые я смогу вам сказать, если только вы меня выслушаете. Я не могу писать. Я… на куски разваливаюсь.
— Прекрасно, Анастасия. Но никто не поверит, если об этом расскажете не вы.
— Но почему?
— Каждый писатель в мире завидует вам, и каждый читатель это знает.
— Можете меня процитировать. Я думаю, у меня, пожалуй… шизофрения.
— А что, бывают писатели без какого-нибудь психоза?
— Я не знаю.
— Как бы там ни было, это творило чудеса с Сильвией Плат.[38] Ей не видать и половины своей славы, будь она до сих пор жива.
— Хотите, чтобы я покончила с собой?
— Возможно, позже. Сейчас я хочу одного — чтобы вы изнутри описали ваши недели в изгнании. Если это касается и умственного расстройства, карты в руки.
— Вы что, не понимаете? Моя голова говорит мне: все, что я вижу по телевизору, все, что я слышу на улице, — это все обо мне…
— Это все о вас.
— …И эти люди, которые следят за мной, шпионят за всем, что я делаю и говорю…
— Они все следят за вами.
— …И моя дальнейшая жизнь — я не знаю, что с ней делать.
— Потому что вы можете сделать с ней все, что пожелаете.
— Но я не могу. Я не могу писать. Почему вы не даете мне сознаться?
— Я опубликую все, что вы напишете.
— А если я скажу, что мой роман написан кем-то другим?
— Тогда ваша шизофрения заходит слишком далеко, Анастасия. Читатели уже сыты по горло посланиями с того света. Небольшое психологическое расстройство вполне сгодится. Оно вас очеловечит. Но вот чего нам сейчас точно не нужно — так это превратить вас в клоуна. Я знаю толк в таких вещах, Анастасия. Я, ваш издатель, здесь в качестве наперсницы.
— Но вы не мой издатель. — Анастасия допила то, что было в бокале. — Почему вы ввели Фредди в заблуждение, почему не сказали, что вам нужно? То есть зачем вы ему сказали, будто хотите написать обо мне, если на самом деле не хотите, если вам только надо заставить меня сделать то, чего я не могу? Я не могу писать для вас, Глория. Я вообще ни для кого не могу писать. Мне нечего сказать, а даже если и было бы, вы бы мне не поверили.
— Я никого не вводила в заблуждение. Я много чего делала в своей жизни, но я никогда не лгала. — Глория начала заводиться. — Я лишь попросила у Фредди вашу историю. Не надо винить меня, если облажался он. Его собирались уволить, но потом появились вы и спасли его репутацию. Полагаю, вы этого не знали. Вы можете вышвырнуть его на улицу. Я могу вам серьезно помочь, если только вы позволите. У нас так много общего, целый мир тупости, который только и желает нас отыметь.
— Нет.
— Вот опасность славы: никто не ценит в нас тех, кем мы являемся.
— Нет.
— Но мы с вами понимаем друг друга, я же вижу.
— Нет.
— Мы воспользуемся… воспо… Куда вы, Анастасия?
Она уходила, уходила прочь. Стэси ушла от Глории Грин, мимо смятых кожаных кресел, отягощенных сейчас толстыми стариками, которые потребляли свой жидкий завтрак над вчерашними биржевыми итогами и редкими беговыми формулярами. Старики ее не заметили. Даже не взглянули. Ее разрывало на части, но никто не потрудился обратить внимание.
Однако решительная Анастасия в черных сапогах не останавливалась. Лимузин оказался на том же месте, где она оставила его минут двадцать назад. Она постучала в тонированное стекло, чтобы ей открыли. Ее усадили между Саймоном и Жанель, где все могли задавать вопросы разом, как на пресс-конференции.
— Просто отвезите меня домой, пожалуйста. — Она посмотрела на Саймона. — Не бросай меня. Обещаю, я буду хорошей.
Et пе nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.
xi
Что могло случиться с тобой в вашей собственной квартире, Анастасия? Что могло пойти не так? Саймон был практически святым. Он сделал свой дом твоим домом. Он отдал тебе свой рабочий кабинет, чтобы ты могла устроить там все, как тебе нужно. Ты устроила бардак. Он не жаловался, просто нанял горничную, чтобы за тобой убирала.
Разве спросил он хоть раз, что ты делала с одеждой, которую он давал тебе, или где ты откапывала свои поношенные шмотки, любимые еще со школьных времен? Разве сетовал он, когда ты таскала одежду из его шкафа, приспосабливала его парадные рубашки под себя, теряя пуговицы и прожигая дыры, слишком привыкшая к своим сигаретам, чтобы стряхивать пепел между затяжками? Разве он требовал, чтобы ты отказалась от своей привычки, разве пытался ограничивать ее чем-то серьезнее пепельниц, расставленных повсюду в квартире, куда только могла опуститься твоя рука?
Он оберегал тебя от публики, как ты и хотела, заказывал продукты на дом, чтобы тебе никогда не приходилось штурмовать супермаркет. Он избавлял тебя практически от всех мероприятий, кроме самых значительных, и когда ты сопровождала его на неофициальные встречи — коктейльную вечеринку или ужин с клиентами, — он никогда не подпускал никого слишком близко, чтобы никто не заметил твоего обгрызенного маникюра или пожелтевших от никотина зубов. Он рано отвозил тебя домой и позволял тебе спать так долго, что к твоему пробуждению он уже был в галерее. Ты выходила из дома так редко, что люди судачили о твоей беременности, хотя ты была худее, чем на старой, раз за разом перезаписываемой видеопленке, чем на газетных фотографиях, направляющихся в хранилище.
И ты просыпалась каждое утро одна. А зачастую, когда Саймон брал с собой на банкет Жанель или на благотворительный бал — Кики, засыпала ты тоже одна. У тебя было лишь время в промежутке, шестнадцать часов, которые сжимались до двенадцати, если ты начинала пить по прошествии первых восьми.
Так много времени, и все, что от тебя требовалось, — только писать.
Мишель не виделась с Анастасией несколько недель после возвращения четы Стикли из свадебного путешествия. Не помню точно, сколько времени прошло. Она, конечно, знала, что они вернулись: местная пресса освещала их прибытие, будто Второе пришествие, а Саймон минимум раз связывался со мной — спрашивал, что я думаю о новом арт-проекте под названием «Посмертное предложение», пока не имея, впрочем, представления, в чем проект мог бы заключаться. Просматривая ежедневник за тот год, я обнаружил, что не сделал за все эти недели практически ни одной пометки. Судя по всему, Мишель была слишком занята своими издательскими делами, чтобы докучать даже мне, — пока я готовился обороняться от помолвки, ее снова повысили в газете.
Став редактором раздела искусства и досуга, она мало спала и еще меньше писала. Нашим отношениям это пошло на пользу, но, догадываюсь, оказалось началом конца ее близости с лучшей подругой. Не столько в том дело, что у Стэси было все, чего не могла себе позволить Мишель, сколько в том, что Анастасия явно не просила об этом и откровенно на все это плевала, и потому для Мишель было бы нелепо вдвойне как-то выдать свою зависть, а оказаться нелепой для таких женщин, как Мишель, которая даже стрижку себе выбирала из соображений прагматизма, — жребий хуже провала. Мне нечем подтвердить эту гипотезу — только поведением, которое я наблюдал. Пожалуй, я еще был способен на объективность. Всерьез мое участие в грядущей катастрофе началось от силы через месяц.
