Галина Романова - Тайна, приносящая смерть
И Бабенко его понимал, между прочим.
Что за блажь такая: частный платный розыск? Кто станет всерьез заниматься розыском, копаться в дерьме, пардон, подставлять себя под пули возможно, если это не подталкивается долгом, совестью, потребностью творить добро, а питается деньгами? Это как с платной медициной, елки-палки. Там был бы человек, а диагноз тебе любой поставят.
– И понимаете теперь, – закончил с явным облегчением Щеголев, – в каком мы затруднительном положении?
– Каком же?
Он не понимал! И виноватого тона не понимал, и смущение Щеголева было противным каким-то, ненастоящим. Он будто сам перед собой оправдывался, а не перед Бабенко, что не может или не хочет до конца выполнить свой служебный долг.
– Ну, представьте себе, Павел Степанович, что приедем мы к Степушкину, и что?
– Что?
– Предъявлять ему обвинение в убийстве Углиной не можем. Обыск сделать и то прав не имеем. Цацки-то у него украли! И он об этом заявлял!
– А может, он врал? – задумчиво предположил Бабенко. – Задумал заранее убить Машу и наврал про воровство. Вор у вора шапку украл... Красиво, ничего не скажешь!
– Да за что ему было ее убивать, как вы думаете? – начал раздражаться тогда Щеголев. – Где она могла перейти ему дорогу? Чушь это все! Ее убил тот, кто выкрал у Степушкина драгоценности. И это кто-то из своих. Мария Углина могла знать или узнать, могла шантажировать...
Вот на этих словах Бабенко сделалось так муторно на душе, что, коротко кивнув на прощание раздраженному донельзя оперу, он ушел. Побродил по городу, зашел в кафе, съел там две большие котлеты по-киевски с картошкой, запил их киселем из черной смородины. И уехал потом домой.
И слово себе дал, зарок почти что, не думать больше ни об убийстве Маши, ни Тани, ни про украденные драгоценности, и даже про то, знала или нет их школьная секретарша, какой дороговизны украшение таскает на своей шее.
Никаких больше расследований. Там, в городе, умов поболе будет, пускай думают. А он вот отдыхать станет.
Все утро воскресного дня он посвятил уборке. Мыл большой лохматой тряпкой полы, выбивал ковры, поочередно вывешивая их на турнике сына. Полол в огороде какие-то грядки с жухлой растительностью. Сорняк после вчерашнего ливня просто сам выскакивал из рыхлой земли. Потом поставил на плиту половинку курицы, намереваясь сварить себе щи. Сунулся, а лаврового листа нет. А без лаврушки он похлебки не любил. Не было в ней такой пряности и аромата. Засобирался в магазин, убавив огонь до минимума.
Напялил спортивные штаны, рубашку легкую с короткими рукавами и большими карманами, куда сунул денег три сотни и ключи от дома. Нахлобучил матерчатую кепку и пошел к магазину.
Народу никого. Маринка сидела на ступеньках крыльца и плевалась семечной шелухой в разные стороны. Увидала его, тут же прикрыла толстые растопыренные в разные стороны коленки подолом рабочего халата, начала с кряхтеньем подниматься.
– Чего тебе, Степаныч, хлеба?
– Лавровый лист, раз, – начал он вспоминать уже у прилавка, загибая поочередно пальцы. – Сольцы дай, вечно забываю. Давай буханочку хлебца, так...
– Лаврушка-то зачем? – лениво поинтересовалась она, медленно передвигая свое грузное тело вдоль прилавка, набирая ему товар.
– Щи варить собрался.
– Пасту тогда еще возьми.
– Какую пасту? – не понял он.
– Томатную, голова! – фыркнула она, шлепнула перед ним буханку хлеба, пачку соли, две мятые невзрачного вида пачки лаврового листа. – Что за щи без пережарки?
– Нет, пасты не надо. Я люблю светлые, с лавровым листиком, укропчиком. Натуральные, о! Пакет дай, не по карманам все распихивать. – Он осмотрел магазин, загляделся на нераспакованные коробки в дальнем углу. – А там у тебя чего?
– Да обувь привезли, – отмахнулась лениво Марина. – Все не разберу никак.
– Что за обувь?
Не хотел Бабенко, да помимо воли встрепенулся. Как будто генетический код какой-то занесли ему за долгие годы службы в милиции. Вживили что-то такое под кожу, что он моментально стойку принимает и носом ведет, как охотничья собака, ей-богу!
Обувь и обувь, что с того-то. Галоши резиновые да тапки старикам на смерть, что еще могут привезти в сельский магазин? Не лодочки на шпильках же. Чего ушами-то запрядал!
Нет ведь, тут вот прямо вспомнил про оттиск каблука мужского ботинка, который утаил от следствия. Вспомнил, как время от времени осторожно выдвигал ящик стола и рассматривал его, не прикасаясь. Трогать его он боялся, земля высохла и по краям начала осыпаться. А ну как тронешь, и каблук этот земляной и вовсе рассыплется, что тогда? Тогда вообще ни единой зацепки. А это хоть какая-то...
Не надо было так думать, вот совсем не надо было!
– Да так, кеды, тапки, галоши, – начала перечислять Маринка, улегшись огромной грудью на прилавок и далеко назад отставляя крупный зад. – Какие тут обутки-то у нас в сельпо, Степаныч? Это раньше, помню, привозили. Даже дефицит время от времени выкидывали. Помнишь, городские порой наезжали сюда за дефицитом-то?
Он покивал, но, конечно, не помнил. И смотрел, стремительно соображая, то на Маринку, то на коробки в углу.
– У меня даже с одной из городского ресторана блатная сеть была налажена, – призналась с ностальгическим вздохом продавщица. – Она мне звонила, когда в соседний с ее рестораном магазин колбасу дорогую завозили. А я ей обувь оставляла. Чешские ботиночки какие мужские были, у-у-у, обалдеть можно было.
– Помнишь ты все, – недоверчиво подначил ее Бабенко. – Тебе лет-то тогда сколько было? И когда это было-то? Еще в пору социалистического дефицита? Ты тогда еще под стол пешком ходила, болтушка!
– Сам болтун! – вспылила Маринка. И с силой стукнула по прилавку кулачищем. – Я за этой стойкой вот с десятого класса. Как отучилась, так сюда и встала. Как раз в ту самую пору дефицита. И память у меня, тьфу-тьфу. Я все до модели помню, какие нам привозили. И цену на них, и все вообще помню!
– Да ну! – снова поддразнил он ее. – Так прямо и все? А вот что я у тебя неделю назад покупал, когда еще бабы тут сцепились?
Маринка хмыкнула и перечислила все вплоть до коробка спичечного. А потом добавила, что может еще рассказать, кто чего брал в тот день из очереди, выстроившейся за Степанычем.
– И прямо вот помнишь, кто во что одет был?
– Помню!
Она снова перечислила все предметы его гардероба, не забыв уязвить его тем, что рубаха на нем в тот день была грязная, с оторванной верхней пуговицей.
– Ты просто Шерлок Холмс, Марин! – уже с совершенно натуральным изумлением воскликнул Павел Степанович. – И обувь помнишь?
– А то! – Она выпрямилась, заносчиво ухмыльнулась. – Я даже по тычкам в земле могу определить, кто прошел, Лялька наша или Волотова!
– Каким тычкам? – открыл рот Бабенко.
Оказалось, что тычками Маринка зовет следы от шпилек. У Ляльки они простые – тонюсенькие и круглые. А вот у Волотовой, жены главы сельской администрации, шпилечки чуть на треугольник смахивают.
– Хотя Лялька редко когда шпильки надевает. У нее есть туфли на низком каблуке, черные с зеленой пряжкой, в них она с работы и на работу. Есть еще расхожие, вообще без каблука, в них она к Жорке в соседнее село мотается. А у Волотовой, у той обуви очень много. Может пару раз за день переобуться.
– Гм-м... – задумчиво хмыкнул Бабенко, все еще боясь поверить в такую неожиданную удачу в лице продавщицы Марины. – А чего тебе приспичило следы-то их изучать, Марин?
– Я не изучаю, Степаныч. Сколько раз просила власть клок асфальта положить перед магазином? Помнишь, нет?
Он не помнил, но все равно деловито покивал.
– И при советской власти просила, и при демократах. Улыбаются, кивают, и хрена вам! – Она живописно выставила вперед левую руку с крепко сжатым кулаком, перехватив ее второй в сгибе локтя. – Не до меня им. Подумаешь, магазин, школа какая! Асфальт ей понадобился! Тут пятак этот кружкой одной зальешь. Нет ведь! Я думаю, что из вредности, Степаныч, это так делается. Он, Волотов, знаешь какой вредный! Уж сколько лет командует тут, а деньги все наши общие куда уходят? Куда, я тебя спрашиваю?..
– Что со следами, Марин? – напомнил Бабенко, поморщившись.
Ругать власть Марина могла всласть и очень долго. Стала бы сейчас вспоминать всех секретарей ЦК, прошлых президентов и ныне действующего. Стала бы сравнивать, потом перекинулась бы на свою загубленную в этой глухомани молодость, а ведь могла и в Москве сейчас жить.
Прекращать это нужно было немедленно, иначе забудет все покупки на прилавке, когда уходить соберется. Забудется азартный интерес, заставивший дыхание сбиться. И бульон весь куриный выкипит, пока ее слушать станет, а он щей хочет, без пережарки, с лавровым листом и укропом, и чтобы курятина крупными кусками в середине тарелки плавала.
– Почему ты так хорошо следы всей обуви помнишь?
– Ну, как же, Степаныч! – Она глянула на него с обидой за его непонимание. – Пятак-то не асфальтированный, пыльный, я его то и дело водой лью.
