Саша Южный - Побег из Вечности
– Может, начать вести дневник? – произнес я.
– И что ты там будешь писать? – усмехнулся Холст. – Проснулся в пять утра, в шесть проснулся Холст, в восемь принесли ужин, в час дня обед. Солнце зашло в девятнадцать тридцать. Следующий день: проснулся в пять утра… и так далее. Время встало, друг мой. У нас не может быть новостей.
Одна новость за год все-таки случилась. Надзиратель Шане вышел в отставку. Вместо него появился другой. Молодой и сволочной араб Азиз. Если Мак относился к нам по-человечески, Фарш, недолюбливая нас, просто игнорировал, то Азиз начал лютовать. При нем мы лишились некоторых вольностей. Со стороны это могло показаться пустяком, но для пожизненного арестанта реальность как раз и состоит из мелочей. И они вовсе не кажутся мелочами. Мы с Холстом возненавидели Азиза.
День стоял серый, хоть и без дождя. У Холста было паршивое настроение. Он ничем не выражал его, но за полтора года я хорошо изучил своего соседа и знал, что это так. У него что-то не ладилось с Вечностью. То ли он разочаровался в ней, то ли просто устал без конца туда заглядывать. У меня тоже были некоторые претензии к этой субстанции, но я и не полагался на нее, предпочитая смотреть в окно, на реку и холмы и слушать звуки. Порой это тоже не помогало. Особенно весной. И тогда мы могли часами ходить взад-вперед по камере, как молодые тигры. Энергия просто клубилась вокруг нас. Мы были еще слишком молоды и не растрачены, чтобы нас могло устроить такое тесное пространство, как камера.
– Как ты думаешь, Бог есть? – неожиданно спросил Холст.
– Если даже и есть, то мы не имеем к нему никакого отношения. Мы уже не в его епархии, поскольку, зависнув между небом и землей, не можем быть ни добродетельными, ни грешными. Здесь даже нет возможности искупить грех.
– А ты бы хотел? – спокойно поинтересовался Холст. – Ты каешься в том, что совершил?
В его глазах появилось любопытство и некоторая ирония.
– Мне не в чем каяться, – ответил я.
– Может, ты еще скажешь, что осужден невинно, что это сделал кто-то другой?
– Именно! – кивнул я и, видя, как на лицо Холста наплывает кривая улыбка, добавил: – Послушай, я не пытаюсь выставить себя в лучшем виде. Не тот случай. Мы не на общей зоне за кражу кур сидим. Да и ты не ангел. Так что слушай и верь. Я работал в Москве в крупной корпорации, и как-то раз на мой стол по ошибке попало то, что мне не следовало видеть. Я понял это, едва заглянув туда. Мне также стало понятно, что, как только ошибка выяснится, мной займутся. Из офиса удалось уйти, с боем. Но я недооценил их возможности. Они взяли меня в подъезде дома. Сначала собирались убить, а потом предложили сесть на пожизненное. Обещали, что через год, когда информация, которую я видел, станет неактуальной, вытащат меня отсюда. Но скоро будет четыре года, как я здесь.
– Странная история, – произнес Холст. – Зачем так изощренно? Тебя можно было просто продержать год под запором, а потом выпустить. Или, что еще проще, убить.
– Я тоже об этом думал.
– Что-то здесь не то. – Холст покачал головой. – И почему именно на пожизненное?
– Чтобы был стимул держать язык за зубами. В противном случае меня оставили бы здесь навсегда.
– Что они и сделали, – произнес Холст. – А знаешь, какая мысль сразу напрашивается? Тебя посадили вместо кого-то.
– Это само собой, – сказал я.
– Ты не понял. Тебя посадили, чтобы вытащить из этого дерьма кого-то другого, кто был им нужен… или дорог, – добавил Холст, встав с кровати и пройдясь взад-вперед по камере.
Я задумался. Такая версия вполне могла иметь место.
– Не расстраивайся, – криво улыбнулся Холст. – Я тебе тоже кое-что сейчас расскажу. В утешение. Свою историю. Мы жили в особняке в предместье Парижа. Мой отец был богатым человеком. Мы приехали из России семь лет назад большой семьей. Говоря короче, я убил их всех: мать, отца, бабушку, сестру, брата, а кроме того прислугу и охранников. Но я не помню этого. Помню лишь, что всюду были трупы – в холле, в спальне, в кабинете и еще кругом кровь: на лестнице, ковре, стенах. Полиция утверждает, что когда она приехала, то застала меня с автоматом в руке и пустым рожком. Автомат я помню, но чтобы убивал – нет. Я вот все думаю, зачем мне убивать близких людей? А может, это сделал не я? Теперь уже не узнать. Это не дает мне покоя.
– У тебя кто-нибудь еще остался? – спросил я.
– Младшая сестра. Она в тот момент была в России. Если убивал я, значит, она еще жива. И богата. Поскольку является единственной наследницей. А если не я, – Холст поднял на меня глаза. – Тогда убили и ее.
– Зачем? – спросил я.
– Затем, что и остальных. Чтобы завладеть нашими деньгами, долями в предприятиях.
– Компаньоны?
– Может быть. Отец всегда был настороже. Он опасался кого-то из России.
История Холста оказалась, пожалуй, еще более впечатляющей и тоже с большим вопросительным знаком на конце.
Утром двадцать второго августа, бреясь, я заметил в уголках губ едва заметные морщинки.
– Так сдал за ночь, что не узнаешь собственное отражение? – спросил с обычной иронией Холст, заметив, что я рассматриваю себя в зеркала.
– Первые морщины.
– Поздравляю. Говорят, здесь стареют быстрее.
– А время течет медленнее, – заметил я.
– Парадокс! – подытожил Холст.
Первый раз это произошло, когда Азиз лишил нас прогулки. Дело было в самом конце сентября. Мы стремились захватить последнее тепло и, выходя на прогулку, снимали с себя синие робы и застывали под солнечными лучами как две рептилии. Мак в таких случаях иногда давал нам лишних десять минут. Когда ему хотелось поговорить.
– Сволочь! – тихо прошипел Холст, когда Азиз загнал нас в камеру.
– Редкая! – согласился я, садясь на кровать.
– И что будем делать? – задал риторический вопрос Холст.
– Продолжай смотреть в Вечность, – дал я ему не менее риторический ответ.
Вот тогда он и сказал:
– А знаешь, смотреть в нее гораздо полезней, чем в окно. Смотреть и думать.
Я усмехнулся:
– Полезней? Нам ничего не может быть полезней, кроме рыбьего жира.
– Ошибаешься, – Холст неподвижно уставился на меня. – Я гляжу туда и вижу возможность.
– Какую?
– Сбежать!
Я долго смотрел в голубые, чем-то напоминающие Санины, глаза Холста, словно пытался отыскать там свою надежду.
– Каким образом? – наконец спросил я.
– Не знаю, – пожал плечами Холст. – Как бы тебе объяснить?.. Это похоже на договор о намерениях. Человек еще не решил как, но он уже намерен это сделать.
– Тебе что, в этой твоей вечности подписали заявку? – произнес я с сомнением.
– Мне дали надежду, – сказал он.
– Но сбежать невозможно, – возразил я.
– Один шанс из ста есть всегда, – сказал Холст.
– Стоит ли мараться, имея такую ничтожную возможность?
– Но зато у нас уйма времени. Целая Вечность. Если, допустим, на данный отрезок времени, скажем на год, имеется один шанс, то за десять лет их станет десять. Их надо просто суммировать.
Я попытался понять сказанное Холстом и, не уловив в этом и тени логики, произнес:
– Через десять лет мы уже ни на что не будем годны. Слишком поздно.
Больше к этому разговору мы не возвращались.
Второй раз Холст заговорил о побеге спустя полгода. Кончался март. В приоткрытое окно врывался теплый ветер, принося с собой новые незнакомые запахи. Они будоражили нас и вселяли бессонницу. Мы вставали рано и днями взад-вперед бродили по камере. И с этим ничего нельзя было поделать.
В один из таких моментов, когда мы, плечо к плечу, пять шагов туда, пять обратно, словно по бульвару, прогуливались по камере, Холст, прервав нашу светскую беседу о Париже, его площадях и фонтанах, вкусах и нравах, вдруг сказал:
– Я ее четко вижу!
– Кого? – не понял я.
– Возможность побега.
– Обрисуй ее, не забывая о логике. Может, тогда мне удастся это представить, хотя бы гипотетически, – сказал я.
Мы остановились у окна.
– Послушай, у тебя была мечта? – спросил Холст.
– Две, – ответил я. – Найти свою мать и еще одну девушку.
– И как?
– Я нашел могилу матери. А девушку нет.
– Ты нашел лишь могилу своей мечты, значит, она не сбылась.
– Видимо, да.
– А вот я даже не обзавелся мечтой, – сказал Холст. – Не успел. Послушай, давай заведем себе мечту, – глаза Холста маниакально блеснули. – Пускай она будет самой безумной из всех, что существовали. Но зато она у нас будет.
– Какая? – спросил я.
– Побег!
Я глубоко вздохнул:
– Когда пьешь вино, тебе хорошо, но потом наступает похмелье. И когда мечта закончится…
– Зачем закончится? – остановил меня Холст. – Она будет продолжаться. Пока мы не сбежим.
В его взгляде сквозило нечто такое, словно он действительно узрел в Вечности что-то недоступное мне. Но, скорей всего, это был отголосок его ночных помешательств.
