Екатерина Лесина - Готический ангел
Ульяна склонила голову, потерла ладошкою кончик носа и, вздохнув тяжко, накрыла три карты четвертой – чернота и оскаленный череп.
– Пугаешь?
Она затрясла головой.
– Это что-то плохое, да?
Уля кивнула, постучала пальцем по черепу, потом по валету мечей, замычала. Не понимаю. Ничего не понимаю. Она вздохнула, сгребла карты и, кое-как сровняв колоду, спрятала в юбках.
– Ульяна, ты ведь не сердишься на меня? – Зачем я это спрашиваю? Какое мне до нее дело? Карлица, помотав головой, щербато улыбнулась. Все ж таки хорошая она.
– И я о том же. – Ольховский выглядел сегодня лучше, дышал часто, но ровно, и взгляд чистый, не затуманенный болью. – Странно, что он карлицу в доме держал. Зачем?
– Из жалости.
– Из жалости. Конечно, он жалостливым казался, этакий благодетель, только… только не верю я в жалость человеческую. Не бывает ее. – Ольховский кое-как пристроил руку на одеяле, пояснив: – Дышится легче.
Неужто ошибся доктор, и Сергей Владимирович выздоровеет? Чудесно было бы, просто-таки чудесно, хотя, конечно, судебных тяжб не избежать, но уж лучше суд, чем смерть.
За окном дождило, капли стукались в стекло, которое тоненько дребезжало, отвлекая. Сыро тут, хоть бы камин запалили, что ли. Или новый хозяин не велит? Из экономии?
– Карлица меня с первого взгляду невзлюбила, следить пыталась. Идешь, бывало, по дому, а в спину будто бы смотрят. Оборачиваешься – нет никого. Она это, Улька, тварь безродная. – Ольховский вдруг вспыхнул, покраснел и, тут же успокоившись, заговорил тише: – Простите бога ради, не стоит так о человеке, но… она ж ему помогала.
– Ему – это Ижицыну?
– Да. Он Ульку у цыган выкупил, вот она в благодарность и… – Рука сжалась в кулак, нестрашный, слабый, дрожащий. – А он и одежи нормальной ей не купил, ходила нищенкой, юбки старые, шаль драная, до того грязная, что коснуться противно… и сама такая же: волосы космами, глаза дикие, перекособоченная, горбатая, немая. Кому такое в доме нужно-то? А Ижицын держал зачем-то. И еще случалось, что Ульяна пропадала. На день, на два и на дольше еще, как-то хватились, Осип, кажется, что нету ее. Искать надо, говорит, а Ижицын не велел. Знал, что вернется.
Ольховский замолчал, отдыхая. Шумский не торопил, да и как, когда человек, почитай, одною ногою в могиле? Другой бы вообще беседовать отказался б, к лучшей жизни готовясь, а Сергей Владимирович – крепкий, даром что худой да звонкий.
Это потому что злой. Подумалось как-то сразу, вдруг, и так же сразу поверилось – правда, от злости живет, цепляется за дни и часы, превозмогая боль, говорит, спешит доложить обо всем, убить соперника даже после смерти.
Экие страсти, и вправду в пьесу-то надобно будет персонажа ввести, такого ж горячего да ярого, чтоб, умирая, за справедливость ратовал, только не со злости, про злость люди не поймут, пускай от благородства душевного, чистоты великой и желанья иным помогать.
А то и верно, надобно будет для пущего трагизма не сразу убивать, а в конце самом, под занавес… Про пьесу Антонина Федосеевна сказала, что сочинять – дело хорошее, особенно если о высоких чувствах. Умная она у него.
– Я еще до Катерининой смерти к Ульяне приглядываться начал. – Ольховский заговорил шепотом, а все ж в тишине комнаты голос его показался нарочито громким, заставил вздрогнуть, собраться с мыслями, отделив пустые, вроде сочинительства, от важных. – И заметил, что не из дома она исчезает, а в доме. Подымется по лесенке наверх, а там свернет в закуточек, и нету ее. И тайно шла, оборачиваясь, чтоб не увидел кто. Я-то поначалу думал, что она в одной из комнат прячется. Комнат в доме много было, и пустые большею частью, а в тех, что там, и вовсе всякое ненужное стояло, мебель, картины… а пол грязный, пыльный, и видно, что нехоженый.
– Тогда вы про тайную комнату догадались? – решил помочь Шумский, а то ведь тяжко небось с пробитой грудью говорить. И лицо вон посерело, как бы снова не пришлось беседу сворачивать по слабости допрашиваемого.
– Позже. Я уже почти решился устроить засаду в одной из комнат. Дырочку просверлить да поглядеть, куда ж Ульяна ходит, но тут Катерину убили. Наталья нашла… испугалась сильно. А потом ненароком разговор Ижицына с приставом подслушал… и вовсе непонятно стало.
Сергей облизнул сухие, потрескавшиеся губы.
– Не сама она на себя руки наложила…
Три месяца минуло, весна уже, а не чувствуется, воздух морозный, только свежий и легкий, будто бы чуть влажноватый на вкус и пахнет не хвоей – чем-то другим, особым. Далеко отходить от дому нельзя – Савелий не велел, боится, что сил у меня не хватит. И Катерина то же самое говорит.
– Мерзь какая. – Она стоит на лестнице, в трех шагах от двери, точно не решается отойти чуть дальше. – Наташенька, душенька моя, поглядите, какая погода-то! Слякотно и зябко, давайте-ка воротимся, а то как бы не застудились.
От ее заботы становится кисло во рту, как от пересоленных огурцов, и нарочно, с детским упрямством, ухожу еще дальше, туда, где Осип жесткою метлой расчищает двор.
Скребут черные веточки по дорожке, летят в стороны грязные брызги талой воды, сапоги у Осипа в комках налипшего снега, а штаны – в мелких черных пятнышках.
– Здраве будьте, Наталья Григорьевна, – он стягивает шапку, прижимает к груди и неловко кланяется. – Погулять вышли?
– Погулять.
– Весна. Унь, гляньтя-ка, грачи, – он указал куда-то в сторону, где белой рваной простыней лежал снег. Я сначала не поняла, не увидела – яркое солнышко слепило глаза, – а потом разглядела крупных черных птиц.
– Наташенька! – донесся высокий Катеринин голосок с изрядной долей раздражения, которое она не потрудилась скрыть. – Ноги не замочите!
Не замочу уж как-нибудь и без ее советов. Осип стоял, молчал, и я стояла. Молчала. И Катерина, чье присутствие давило, несмотря на расстояние и тишину. И вдруг этот ясный, солнечный день показался мне… горьким, будто отравленным.
И жизнь моя тоже, вежливая такая, растянутая, натянутая тонкими струнами непонимания между мной и Савушкой. Ведь не было его, непонимания, вернее, было, но давно, раньше, а тут вдруг снова, откуда только? Из-за Катерины? Из-за Ольховского, который меня сторонился, делая вид, будто и не знаком? Еще раньше?
– В дом бы шли, Наталья Григорьевна, – прогудел Осип, перехватывая метлу поудобнее. – А то и впрямь-ка застудитесь.
Я послушалась. Вернулась. Заперлась в комнате, отговорившись от ужина мигренью, и думала. О себе, о Савелии, о том, что было меж нами и чему суждено случиться. А сердоликовый ангел на подоконнике, собирая чистый солнечный свет, загорался теплом.
Весна. Время жить.
Завтра я поговорю с Савелием, вдвоем, без Катерины и Ольховского, чтобы только Савушка и я… как прежде.
Наутро решимости поубавилась, но я все одно пошла, решивши подождать Савелия не в кабинете, а в его спальной комнате, туда-то никому, кроме законной жены, хода нету.
И стыдно вдруг стало за мысли, за желания, за надежду, хоть назад беги. Нет уж, не побегу.
Дверь подалась легко, беззвучно, только пол под ногами, чуть просев, заскрипел, и звук этот вышел до того громким, протяжным, что я остановилась. Но потом шагнула-таки внутрь.
Светло. Окна высокие, в потолок, оттого солнце проникает беспрепятственно, вытесняя все, даже самые малые тени, и комната кажется белою, и потолок, и стены, и секретер, и кровать… все белое, а платье красное, карминового густого цвета. С пышною юбкой, отделанною желтой кружевной лентой, которая отчего-то задралась до неприличья высоко, так, что видны плотные вязаные чулки, чуть сбившиеся в складки над ботинками.
Ботинки? Чулки? Юбки? Протянувши руку, я коснулась… нельзя прикасаться, бежать нужно, немедля…
Под рукой шершавая кожа, а ткань платья скользкая, дорогая… Катерина говорила, что заказала новое платье, «цвета бордо».
У Катерины новые ботинки… вчера привезли… из города. Осип ездил, а она потом переживала, что не по ноге стачали, великоваты. Потревоженное прикосновением, тело качнулось и где-то вверху, где потолок растворялся в солнечном свете, протяжно заскрипело, заныло и рухнуло вниз…
Мамочка!
– Перенервничала сильно, бедолажная, – Прасковьин грубый голос доносился издали. Пить хотелось, а открывать глаза – наоборот. Вдруг опять увижу? Или это сон? Конечно, сон.
– Это ж надо такому-то случиться-то. – Что-то совсем рядом бухнуло, стукнуло глухо, зазвенело, зажурчала вода. – Ох горе… а помяни мое слово, только началося.
