Дарья Дезомбре - Ошибка Творца
— Это не так, — выдохнула возмущенно Маша, тоже покраснев. — Это была полностью моя идея, Андрей…
Анютин повернул голову к Маше, и та вся сжалась — шеф впервые демонстрировал ей свой нрав — раньше стеснялся и боялся, что такой редкий, но хрупкий элемент возьмет да и уйдет с Петровки. Но сегодня, видно, у полковника оказалось плохое настроение, и тут, понимаешь, держись! Андрею вот именно что хотелось держать Машу за руку во время краткого, но сшибающего с ног неподготовленных начальницкого гнева, он даже шаг сделал в ее сторону… Но вдруг заметил, что выражение лица у Маши резко изменилось: брови нахмурены, подбородок выдвинут вперед… И усмехнулся про себя: это Анютин еще не представляет, с кем связался!
— А вот в этом я ни на секунду, касатики мои, не сомневался, — продолжил, не заметив смены Машиного «выраженья на лице», Анютин. — Твоя, Каравай, кого ж еще! Ты же у нас самая умная. Такая умная, что и слово «фрустрация» в своем МГУ слышала, верно?!
Андрей не выдержал:
— Полковник, давайте не будем…
Но Анютин не обратил на попытку мирного договора никакого внимания, а продолжил, тыкая пальцем в Машу:
— Вот она у тебя и есть! Продули вы, прошляпили дело и о телеведущем, и об актрисульке застреленной! Но как же, принять это — невозможно, немыслимо! И вот пожалуйте, как удачно — в сейфе ученого с мировым именем, убитого, как мы теперь это знаем доподлинно, шизофреником, которого подуськивала дочь этого самого ученого, найден волшебный листок с инициалами! Как же тут не вышить гладью, не выжать все из чудесного совпадения меж загадочными буковками и нераскрытыми убийствами? А заодно и избавить себя от чувства вины, что хреновую вы доказательную базу предоставили обвинению по Шварцу, коль скоро обвинение было с такой легкостью развалено!
Анютин остановил тираду, налившись краской и с трудом переводя дух. А Маша, выдержав паузу, заполненную лишь полковничьим тяжелым дыханием, сказала четким, спокойным голосом:
— Я от своей вины не открещиваюсь, полковник. А убийства — серия, у меня в этом нет никаких сомнений.
И, развернувшись, быстро вышла из кабинета. Оставив полковника в одышке и полной растерянности глядеть на одиноко теперь стоящего перед ним Андрея.
— Нет, ну какова, а? Нет у нее, видите ли, никаких сомнений! — беспомощно развел руками Анютин.
А Андрей улыбнулся, пожал плечами и вышел вслед за Машей.
Маша
Она стояла перед Надей Шварц, несмотря на любезное предложение присесть. Надя выглядела бледной и подавленной — даже бледнее и подавленнее, чем на суде, и Маша не совсем понимала — почему? Ее оправдали, смерть отца постепенно отходит в прошлое, откуда этот затравленный взгляд и круги под глазами? Никто не давал Маше права сюда приходить: дело закрыто, Шварц оправдана, они — опозорены. И ни один из оперативников никогда не стал бы общаться с бывшей обвиняемой без железных на то оснований. У Маши таких оснований, прямо скажем, не было, и ехала она на дачу к Шварцу с тяжелым сердцем. Последняя надежда Маши зиждилась на баллистической экспертизе по убийству Елисея Антонова, которая запаздывала. Хотя надежда эта, она и сама понимала, была весьма эфемерна. И все же Маша приехала сюда, в старый дачный дом с верандой, и теперь с удивлением изучала девушку напротив. Надя сидела в кресле-качалке в гостиной и смотрела не на Машу, а в окно. Траур, который она носила по отцу, оттенял белоснежную кожу и зеленые глаза. «Лилейная» — вспомнила Маша определение откуда-то из XIX века. Все такая же красивая. Но что-то изменилось. Маша ожидала торжествующей усмешки — откровенной сестры той, что расцвела на Надиных губах в суде. Но перед ней сидело существо, будто лишенное всей жизненной энергии: руки с облупившимся маникюром спрятаны между коленей, давно не мытые темно-рыжие пряди висят вдоль лица. Может быть, запоздалый шок? — спросила себя Маша. Очевидно, она только сейчас, после судебных треволнений, поняла, что на самом деле сотворила со своим отцом?
— У вас еще остались вопросы? — спросила Надя, переведя наконец взгляд с картинки, видной из окна, — крыльцо, флоксы, гудящие шмели — на Машу.
— Да. — Маша раскрыла блокнот. — Вы были знакомы с актрисой Алисой Канунниковой?
— Нет, — вздрогнув, ответила Надя.
— Уверены? — Маша достала из папки фотографию улыбающейся Алисы, переданную ей два месяца назад убитым горем продюсером. Надя скользнула по фотографии взглядом и тут же отвела глаза. Маша решила не настаивать, а вынула и положила на столешницу еще два снимка:
— Посмотрите, пожалуйста: а вот эти два человека?
Надя, будто с трудом, повернула голову. С журнального столика, стоящего между ними, на нее смотрели Алиса и ниже — двое мужчин: Джорадзе и Антонов. Брюнет и блондин. Маша моргнула — ей показалось, она увидела что-то общее во всех лицах? Но нет: один яркий мужественный брюнет. Второй — изысканный блондин с высокими скулами, которого легко можно было бы загримировать под девушку. Маша перевела глаза на Надю и нахмурилась: Надя застыла, жадно вглядываясь в лица.
— Вы их знаете, Надя? — тихо спросила Маша, и та будто проснулась, посмотрела на нее отсутствующим взглядом и вновь повернулась к окну.
— Нет, — ответила она.
«Вы лжете, — хотела сказать ей Маша. — Вам знаком каждый из этой тройки. Неизвестно, как ваши пути могли пересечься, неизвестно, как вы сами оказались в том списке в сейфе. Но ясно одно: я ошиблась, вы не скорбите, пусть и с опозданием, по своему отцу. Борис Шварц тут, похоже, вообще ни при чем. Вы боитесь, смертельно боитесь кого-то. Интересно, кого?»
Телефон завибрировал у Маши в кармане плаща, она нащупала его, другой рукой собирая со стола фотографии в папку.
— Маша? — услышала она голос Андрея. — Есть новости. Можешь говорить?
— Подожди, — сказала в трубку Маша и кивнула Наде: — Спасибо, что уделили мне время. До свидания.
Надя даже не повернулась в ее сторону. Маша быстрым шагом пересекла веранду, толкнула дверь, ведущую на крыльцо.
— Что? — спросила она, почти бегом направляясь к машине, припаркованной во дворе.
— Пришли результаты от баллистов. — Андрей сделал паузу, и Маша услышала, как тот усмехнулся: — Пуля, извлеченная из сердца Алисы Канунниковой, и та, что застряла в голове у Елисея Антонова, выпущены из одного оружия.
— Не может быть… — Маша повернула ключ зажигания и медленно, задним ходом стала выбираться со двора.
— Это отчего ж не может?! — хмыкнул Андрей. — Разве не об этом ты с таким апломбом заявила нашему Анютину?
Перед тем как развернуться на поселковую дорогу, Маша бросила последний взгляд на дачу. В окне, темном на фоне жаркого летнего дня, виднелся неподвижный силуэт Нади Шварц.
— Андрей, — сказала она, глядя, как медленно закрываются за ней ворота, — значит, это правда — она действительно в списке. И теперь смертельно боится, что ее убьют.
Отрывок из зеленой тетради
Очередной парадокс — я же предупреждал, их будет много. Ведь парадоксы — это дьявольская игра, а евгеника, уж если на то пошло, должна быть его любимой игрушкой. Итак, парадокс — Америка, опередившая в предвоенные годы все государства Европы в продвинутости своей евгенистической политики, но осудившая преступления нацистских врачей — я, кстати, все вглядывался в их фотографии с Нюрнбергского процесса — такие хорошие, нор-маль-ны-е лица, — продолжала увлекаться «золотым сном человечества». «Закон об уродах» отменили в Чикаго только в 1972 году. А действовать он начал в 1867-м. То есть был принят всего двумя годами позже окончания Гражданской войны в США и действовал до года, когда «Маринер» прислал землянам первые фотографии с поверхности Марса. Согласно этому закону «искалеченным, изуродованным, больным и другим людям, чей внешний вид вызывает отвращение, запрещено появляться в публичных местах под угрозой штрафа от 1 до 50 долларов за каждый подобный проступок». Но не появляться было недостаточно. Уроды не должны были плодиться. В этом, как всегда, виноваты были женщины. Более прицельно — женщины из бедных слоев населения и цветные. В том же 1972-м стало известно о принудительной или тайной стерилизации по крайней мере двух тысяч черных женщин. Индейские скво тоже подвергались этой процедуре — им, уже во время родов, отказывались предоставлять медицинскую помощь, пока не согласятся на стерилизацию. Часто бедняги давали свое согласие просто потому, что не понимали языка, говоря только на наречии своего племени. Впрочем, американцы были далеко не единственными…
Андрей
На Петровку Маша приехала уже в отличном расположении духа.
— Как думаешь, он извинится? — спросила она, садясь напротив.
— Анютин-то? — хмыкнул Андрей. — Не знаешь ты нашего полковника. Но некоторое время будет чувствовать себя виноватым.
