Джон Харвуд - Тайна замка Роксфорд-Холл
— Но, Нелл, ты говорила мне, что он хочет детей. Ты же понимаешь, что это значит?
— Да… только давай не будем говорить об этом… пока еще.
— Тогда хотя бы попроси его дать тебе еще время.
— Я попробую, — сказала я.
— Нет, обещай мне, что попросишь.
— Тогда обещаю.
Однако подходящего момента так и не нашлось. В следующие два месяца Магнус был очень занят своими пациентами, и ему удавалось наезжать в Чалфорд лишь с очень краткими визитами; я стремилась насладиться последними неделями свободы, но тень грядущего замужества неминуемо их омрачала. Джордж и Ада не прекращали стараний уговорить меня разорвать помолвку, но во время такого обмена мнениями я была вынуждена выступать в роли защитницы Магнуса, его адвоката, противопоставляя любому их доводу перечисление его достоинств и моих собственных недостатков. Так что, когда он появился — за три недели до назначенного дня и уже с разрешением архиепископа на руках, — последние приготовления к свадьбе обрели неизбежность как бы сами собой.
Не то чтобы этих приготовлений было так уж много: я с самого начала сказала, что хотела бы устроить совсем простую, не очень людную свадьбу, и в этом, как и во всем остальном, Магнус буквально следовал высказанному мной желанию. Приближающаяся церемония с обычно принятой точки зрения была, несомненно, пародией на то, что должно было бы стать счастливейшим днем моей жизни, но ведь малейшее сходство с нормальным положением дел исчезло, когда моя мать отказалась присутствовать на церемонии. После этого вся процедура лишь на шаг отличалась от простого приема, устроенного для четверых человек: я и подумать не могла, кого мне пригласить на свадьбу, кроме Ады и Джорджа, а друзей Магнуса, по всей видимости, разбросало по самым недостижимым уголкам всего мира. Ада и Джордж, разумеется, предложили отпраздновать это событие в пасторском доме, но я не хотела этого, как и ничего другого, что могло бы происходить, если бы я вышла замуж за Эдуарда. Счастье лежало в могиле на погосте храма Св. Марии, и рядом с этим фактом никакое нарушение принятых обычаев, даже самое невероятное, не казалось сколько-нибудь существенным.
Как-то в отчаянии Ада упрекнула меня, что я предаю память Эдуарда.
— Если я его и предала, — ответила я, — это уже свершилось, и нарушение обещания этого не отменит.
Эти слова вспомнились мне, когда я стояла у могилы Эдуарда в день свадьбы. По правде говоря, я не могла чувствовать, что изменяю ему, потому что этот брак так мало отвечал моим собственным желаниям и столь во многом объяснялся чем-то вроде морального принуждения: ведь я дала слово Магнусу в минуту самозабвения, убедив себя, что смогу привнести в его жизнь теплоту и счастье за все то, что он для меня сделал. И если с той минуты я чувствовала себя как человек очнувшийся от сна, где он подписал отказ от драгоценного наследства, и обнаруживший, что и в самом деле сидит в конторе своего поверенного с пером в руке, перед собственной подписью, на которой высыхают чернила, — что ж, данное мною слово все равно остается данным мною словом. «Он никогда не сможет занять твое место, — молча сказала я Эдуарду, — никогда… — И добавила, почти гневно: — Если бы ты только прислушался к моим словам, если бы держался подальше от Холла… Помоги же мне! — воскликнула я. — Подскажи, что мне делать!» Но ощущение его присутствия рядом со мной снова ускользало от меня.
— Прости меня, — сказала я вслух, кладя на его могилу собранные цветы — незабудки и колокольчики, сирень и гиацинты, повернулась и, ничего перед собою не видя, двинулась прочь.
Часть четвертая
Дневник Нелл Роксфорд
Роксфорд-Холл
Вторник, 26 сентября 1868 г.
Уже стемнело — я не знаю, который теперь час. Клара крепко спит в колыбельке — так крепко, что я вынуждена время от времени проверять, дышит ли она. Я совершенно измождена усталостью, но уверена, что не засну. В голове моей, словно крысы в клетке, мечутся мысли; я не могу привести их в порядок, но знаю, что должна — ради нее. У меня есть три дня до приезда Магнуса: три дня, чтобы записать все, что произошло, и подготовиться к тому, что, как я опасаюсь, должно произойти.
По крайней мере, я отыскала надежное место, где могу спрятать свой дневник. Я не решалась начать его в Лондоне, боясь, что Магнус его найдет. Если бы он узнал… Но нет, я пока не стану писать об этом. Я не должна предполагать самое худшее, или я потеряю всякую надежду.
Начну с описания моей комнаты или, скорее, двух, так как Клара спит в маленькой каморке, которая когда-то была, по-видимому, чуланом или стенным шкафом, открывающимся из этой. Мы находимся на втором этаже, примерно в середине длинного коридора, изобилующего изгибами и поворотами, так что трудно сказать, где ты находишься. Мне пришлось вернуться к началу коридора и трижды пересчитать двери, чтобы выяснить, что здесь расположены четырнадцать комнат. Лестница для слуг — в дальней части дома, она отделена дверью от главной, фасадной части Холла.
Деревянные панели вычищены и отмыты, полы устланы новыми коврами; это придало бы мне уверенности, если бы я не подозревала, что это сделано в большей степени ради миссис Брайант, чем ради меня. Поскольку мне предстоит председательствовать на ее сеансе, то приличия должны быть соблюдены, хотя вряд ли она решится хоть одной ногой сюда ступить. Пол скрипит всюду, куда бы я ни пошла и как бы мягко ни ступала. Кровать — древнее ложе с четырьмя столбиками для балдахина, однако балдахин снят — он, несомненно, истлел в лохмотья, — но, по крайней мере, постельное белье свежее и сухое. Здесь есть комод, умывальник, туалетный столик — все очень старого, темного дерева. Письменный стол, за которым я сейчас сижу… опять-таки не знаю, должно ли его присутствие в этой комнате меня успокаивать, или оно сулит что-то зловещее? Стоял ли он здесь раньше, или его принесли сюда по приказанию Магнуса? Словно он хотел этим сказать: «Я точно знаю, дорогая, что ты намереваешься писать, так что не воображай, что ты сможешь помешать мне это прочесть».
Письменный стол стоит под окном, которое в дневное время смотрит вниз — далеко вниз, — на неровное пространство кошеной травы, скошенной так недавно, что видны бледные, желтовато-белые черенки стеблей. Наступающие на это пространство деревья так высоки, что закрывают половину неба. Однако сейчас за окном ничего нет — только огонек моей свечи отражается в стекле под расплывчатым отображением моего лица; а дальше — тьма кромешная.
Я без конца спрашивала себя: может быть, в тот единственный раз, когда Магнусу удалось месмеризировать меня, он подчинил себе мою волю или затуманил восприятие на достаточно долгое время, чтобы добиться от меня согласия? Но даже если и так, память об этом необратимо утеряна, и я в любом случае должна винить саму себя за то, что вышла за него замуж. Я знала, что не люблю его, и мне надо было сказать ему, что я передумала, о чем молила меня Ада. Я помню ее бледное, потрясенное лицо на свадьбе; с тех пор я ее больше не видела. В своих письмах к ней я говорю, что совершенно счастлива, а она притворяется, что верит этому, так что мы пишем друг другу все реже и реже. Но я не могу быть откровенной с нею — у нее хватает собственных горестей.
Как могла я вообразить себе, что Магнус станет мне так же желанен, как я — ему? Мне теперь стало казаться, что еще до замужества я старалась избегать его прикосновений, но этого не могло быть, или же вожделение напрочь ослепляет мужчин — даже таких тонких и проницательных, как Магнус. В ночь после свадьбы — мне придется это написать — сам акт оказался невыносимо болезненным (был ли бы он таким же с Эдуардом? Мне не верится), но мое страдание, казалось, возбуждало Магнуса еще больше. Насилие возобновилось на следующую ночь и на следующую (дни между этими ночами почти не оставили по себе памяти), а я пыталась притвориться, уговорить себя, что привыкну к этому, но, хотя физическая боль несколько утихла, ощущение, что меня насилуют, лишь возрастало. Так как я отказалась от свадебного путешествия, мы сразу же отправились в его дом на Манстер-сквер. Моя спальня была на третьем этаже, его — на втором, но в те первые дни (или это были недели?) он считал мою комнату своей, до того утра, когда все необратимо переменилось.
Вероятно, я спустилась к завтраку первой, хотя я не помню, как одевалась, как закалывала волосы, помню только (словно я опять ходила во сне и, неожиданно проснувшись, оказалась за накрытым для завтрака столом), что увидела горничную у серванта, как раз когда в дверях появился Магнус. Горничную звали Софи — как мою сестру; молоденькая девушка, лет шестнадцати, она была небольшого роста, застенчивая и светловолосая. Магнус остановился рядом со мной и положил ладонь мне на шею под затылком, а я… — я ничего не могла с собой поделать, — я содрогнулась при его прикосновении. Софи видела это и, зардевшись, бросилась прочь из комнаты.
