Надежда Зорина - Непойманный дождь
Фонари погустели, дождь стал стихать. Улица оживилась. Я вышел, я почти спасся. Однажды меня спасли, а сегодня я сам спасся. Вывеска. Переливается разноцветными огнями — бар «Загляни». Загляну. Это то, что мне нужно. Горячий кофе. Нет, лучше немного спиртного. Продрогший работник курьерской почты желает согреться.
Крепких напитков не оказалось, только пиво разнообразных сортов и оттенков. И к нему большой выбор рыбных закусок. Рыбу я не люблю. Заказал себе «Клинское». Принесли большой запотевший бокал, от одного только взгляда на него мне стало еще холоднее. Кажется, здесь не курят — воздух чистый, и на столе нет пепельницы. Выпить пиво и уйти поскорее.
Зачем я вообще сюда зашел? Мне нужно домой. Все вышло не так, я ошибся. Завтра рано вставать, работа моя тяжелая — весь день на ногах, весь день на людях, от переизбытка свежего воздуха постоянно горит лицо.
— Разрешите?
Вздрогнув от неожиданности, я поднял голову. Женщина. Подсаживается за мой столик, не дожидаясь разрешения. Спросила для проформы, как я там, сегодня, звонил для проформы, понимая, что все равно не откроют; подсаживается без разрешения, понимая, что не отвечу. Но может, я бы и ответил. Смотрит на меня, не могу понять выражения ее лица, но смотрит так, как будто меня знает. Я не знаю ее!
— Ну и что вы теперь намерены делать?
— Я?!
Боже мой, о чем она? И почему так смотрит? Не она ли играла на фортепьяно?
— Вы пианистка?
— Нет, что вы! — Засмеялась, махнула рукой, словно тоже не согласна со своим настоящим и его презирает. — Я работаю в библиотеке. Впрочем, это совершенно не важно. Я просто хочу знать, что вы собираетесь делать дальше?
— Я не понимаю.
— Оставьте! — Снова махнула рукой, но уже совсем с другой интонацией. — Я вхожу в ваше положение, но… Только не нужно делать вид, что вы совсем ничего не помните. Во всяком случае, если и забыли, то теперь должны были вспомнить обязательно. Клин клином, как говорится. — Она опять засмеялась, зло, недоброжелательно, почти угрожающе. Чего она от меня хочет, чего добивается? Мне становится жутко, как там, за портьерой.
— Но я действительно… — оправдываясь, начинаю я и сознаю, что она мне не верит и никогда не поверит и в этом почему-то права.
— Я даже согласна допустить, что некоторые детали затерлись, особенно после той обработки, которой вас подвергли, но… Вы должны, вы просто обязаны, слышите?!
— У вас есть сын? — подлавливаю я ее: вот сейчас она растеряется от моей проницательности и выдаст себя, и мне станет ясно, она или нет играла на фортепьяно.
— У меня дочь.
Хорошо, пусть дочь, девочка лет восьми, в мяч с собакой может играть и девочка.
— Вы очень красивая женщина. — Комплимент вырвался неожиданно для меня самого, черт его знает почему. — Сколько лет вашей дочке?
— Девять.
— А моей сестренке двенадцать. Она очень больна.
Я ловлю себя на мысли, что хочу рассказать ей о Тонечке, о той аварии, которая произошла шесть лет назад, о смерти отца, о том ужасе, который пережили мы с мамой. Не для того, чтобы расположить ее к себе, не для того, чтобы вывести на чистую воду, а просто рассказать. И я начинаю, делаю вдох, покачиваю головой в такт своим воспоминаниям, но она меня обрывает:
— Ваша сестра совершенно ни при чем. — Нахмурилась, забарабанила пальцами по столу, как я барабанил сегодняшней ночью. У нас много общего. Сыграть на этом? Но она не дает мне сыграть. — Так я могу на вас рассчитывать?
— Можете. То есть… если вы объясните.
— Объяснять тут нечего, все и так ясно. — Поднялась решительно, открыла сумку. — Вот, возьмите. — Протянула мне через столик сложенную слегка пожелтевшую газету. — Всего доброго.
Твердой походкой, с чувством исполненного долга и, как мне показалось, с облегчением она прошла к выходу.
Не знаю, почему я не побежал за ней. Я успел бы ее догнать. Мои натренированные на курьерской работе ноги позволили бы это. Догнать, схватить за плечи, развернуть лицом к себе и спросить… нет, проорать возмущенно: «Какого черта?! Я вас не знаю. И вы не можете меня знать. Я просто курьер. В моей жизни нет ничего тайного и по определению быть не может. В моей жизни нет места работникам библиотеки, виртуозно играющим на фортепьяно».
Я остался, не побежал. Успел бы догнать, но не побежал. Потому что успел подумать. Мои натренированные прошлой жизнью мозги остановили меня. Доктор, мама, Алекс и даже Тоня — они все так хотели, чтобы я стал просто курьером, бездумным существом, зомбированным своей простой работой, но, слава богу, процесс еще не зашел далеко. Я еще в состоянии думать, хоть и очень старался стать идиотом, во благо себе, во благо близким. Мне не нужно ни за кем бежать. Эта странная женщина — продолжение этой странной истории, только и всего. Разобравшись с историей, я пойму и роль этой женщины. Надо только разобраться…
Я сжал в руке бокал с выдыхающимся пивом. Медленно, согревая во рту, выпил половину. Высокий фирменный бокал с лейблом «Клинское». Да ведь я заказал именно «Клинское», подсознательно отвечая на вопрос! Я вспомнил, не осознавая еще, когда заказывал, а теперь окончательно вспомнил: она играла «Белые ночи» Чайковского, пятую пьесу из «Времен года» — май.
Май, а сейчас октябрь — не по сезону песенка! Означает это что-нибудь или нет или просто случайный выбор, ну, например, из всего цикла ей нравятся именно «Белые ночи»? Лично я предпочел бы «Баркаролу», если на то пошло. Впрочем, дело вкуса.
Я отхлебнул «Клинского». Было и еще что-то, в ее словах было. Да, вот: клин клином. Случайная ассоциация с надписью на бокале или намек на какое-то таинственное происшествие, которое я забыл, но должен вспомнить, благодаря той странной ситуации вспомнить?
Мне нечего вспоминать, я и так все помню: моя прошлая жизнь была интересной и насыщенной, но привела к катастрофе — к ужасу, к болезни она привела, но никакие таинственные события в ней не имели места. Моя новая жизнь, неинтересная и ненасыщенная, но призванная привести к выздоровлению, к счастью и радости, уж тем более не имеет никаких тайн. Что же тогда эта женщина имела в виду?
Газета. Она оставила мне газету, перед тем как уйти. Я давно на нее смотрю и не решаюсь развернуть. Возможно, боюсь развернуть. Бьюсь над разгадкой, но боюсь получить ответ, понимая, что он, вероятней всего, в газете. Слегка пожелтевшей — конечно, из прошлого. Она, эта женщина, для того и приходила: ее слова сами по себе не имели никакого значения, они служили лишь поводом для того, чтобы оставить газету, вступлением к газетной статье. Пора получить ответ.
Я допил остаток пива залпом, пожалел, что здесь нельзя курить, и развернул газету.
Статья была обведена красным маркером. Она называлась «Молния-убийца». Я перевел дух и начал читать.
«14 мая в восемь часов вечера директор филармонии Валуев А. И. погиб в своем доме от удара молнии».
Я задохнулся, вскочил, снова сел. 14 мая, убит молнией, в своем доме, Валуев А. И. Почти пять месяцев назад. А сегодня… Я видел вспышку, я слышал крик, а затем падение тела, я слышал гром. Она, эта странная женщина, знала, что все это я видел и слышал. И не только знала, но и требовала, чтобы я что-то предпринял в связи с этим. Что я должен предпринять? Все, что мог, я предпринял: проник незаконно в дом, оставил письма. Мне нужно бежать отсюда, домой, к Толстому. Мне нужно срочно возвращаться в свою колею…
Но сначала дочитать статью. И рассмотреть фотографию, не прикрывать рукой, а посмотреть правде в глаза, ведь я же хочу разгадать… Ничего я не хочу!
Но должен.
Задыхаясь, перескакивая, не по порядку (начав с середины, вернувшись к врезке, где 14 мая в восемь часов), я прочитал статью. Я узнал, что, кроме хозяина дома, Валуева А. И., никто не пострадал: ни жена, ни его восьмилетний сын. Я узнал, что жена Валуева А. И. — пианистка (преподает в консерватории), что его любимец, сенбернар Людвиг, ни за что не хотел отойти от погибшего хозяина и возникли серьезные осложнения, когда уносили тело.
Я внезапно устал. Но нужно было еще рассмотреть фотографию. Чуть-чуть передохнуть и рассмотреть: всякое бывает в жизни, может, все это лишь совпадение.
Почти спокойно, только левая нога отбивала какой-то судорожный ритм, я еще раз, уже по порядку, перечитал статью, снял ладонь с фотографии и бесстрашно уставился на снимок. Семейство на фоне дома, собственного их дома — того самого дома. Валуев А. И. — слегка полноватый мужчина лет сорока, его жена — застенчиво улыбающаяся красавица (не моя сегодняшняя визави, к счастью, не она), мальчик, слишком маленький для своих восьми лет, похожий на мать, и преданный Людвиг.
Я перевернул газету — 17 мая текущего года. Статья по горячим следам, свежая информация. Но какое отношение я, сегодняшний, живущий в октябре, имею к этому событию? И какое имел я, прошлый, майский? Я не был знаком с этой семьей, не знал о ее существовании. Не я направил молнию… Черт, а вот тут-то… Нет, не может быть, ни при чем я здесь, ни при чем!
