Николай Зорин - Сестра моя – смерть
– Думаешь, мне не страшно? – спросила и опять оскалилась, голос ее был севшим, хриплым, а в глазах ужас. Или мне только кажется, что ужас? – Страшно. Но еще страшнее будет тебе.
Замолчала. Постояла немного.
– Пора!
Конец веревки, который свободно свисал с люстры, она превратила в петлю, просунула в нее голову.
– Все! Меня зовут Люба. Я тебя никогда не прощу!
Толкнула ногой стул, он с грохотом отлетел в сторону, тело поехало вниз, руки вскинулись, ноги забились в воздухе в страшной пляске.
Я закрыла глаза, я завыла, голова моя забилась о кресло в такт ее пляшущим ногам. Я начала задыхаться, как задыхалась она. Я захрипела, как хрипела она. В голове что-то лопнуло. Все, кажется, смерть. Ее зовут Люба. Кто я?
* * *Страшные звуки стихли, и эхо от них в голове моей стихло – стало легче дышать. Но глаза я открыть боялась. Сидела, дышала, сосредоточилась на вновь появившейся возможности дышать – наслаждалась дыханием, но глаза не открывала. Я выплыла на берег, на сушу, что будет дальше, не знаю. Позже, позже заберусь на дерево и осмотрюсь, обозрю окрестности. Остров, вероятно, необитаем, из всего экипажа в живых, скорее всего, я осталась одна, но пусть я узнаю об этом как можно позже. А пока – дышать, дышать, отдыхать и дышать, копить силы для новых испытаний, для новых открытий – страшных, разумеется.
Я долго так сидела. Так долго, что стало казаться: то, что со мной произошло, произойти не могло, и, значит, не открывать глаза – ошибка. Кошмар существует только у меня в голове. Нужно проснуться, и все закончится. А для того, чтобы проснуться, – нужно открыть глаза. Открыть глаза, откинуть одеяло.
Начать нужно с простого – одеяло.
Пошевелить рукой невозможно – руки привязаны.
Зачем я себя обманываю? Все было на самом деле! Ее зовут Люба. Она повесилась только что на моих глазах. А до этого жила в моей квартире. Пока я бродила по дорожкам в доме отдыха.
Кто она такая? Зачем жила? Зачем умерла?
Нет и не может быть никакой Любы! Сейчас я открою глаза и увижу, что ее нет.
Повела головой из стороны в сторону для проверки – ворсистая ткань! – по звуку ворсистая ткань – обивка кресла. Приоткрыла глаза – ноги в джинсах: я сижу, значит… Да я уже вижу! Хоть упорно стараюсь не смотреть туда, но вижу, вижу! Верхним зрением вижу. Это длинное, темное – ее зовут Люба. На полу маленький белый предмет – это выпало откуда-то из-под ее волос, из головы ее выпало. Ноги в туфлях, узкие, необыкновенно узкие щиколотки – запястья ног, край юбки, темно-зеленый край…
Хватит! Закрыть глаза и дождаться прихода Валерия.
Узкие бедра. Тонкая талия. Темно-зеленое кончилось. Выше нельзя! Не надо!
Кожаный черный пояс – граница между юбкой и блузкой, мне нельзя за границу. А лучше вообще закрыть глаза.
Промахнула блузку на спринтерской скорости, задержалась на секунду – на вздох – у края пропасти – и прыжком упала в безумие.
Я не смогу оторваться от ее лица. Я буду смотреть и смотреть. Пока меня кто-нибудь не спасет. Или не падет на меня слепота, как ночь.
Она, наверное, ослепла, прежде чем умереть. Ослепла, оглохла. Я умирала вместе с ней, но все еще вижу. И слышу: стучат часы. Да, на стене стучат часы, в той половине комнаты, сзади меня. Четко, размеренно стучат. У меня отличное зрение. Я вижу во всех подробностях, даже капельки слюны видны на воротнике ее кремовой блузки, они не успели высохнуть. Я вижу… Хоть бы легкая близорукость! Отвести взгляд невозможно.
Черные волосы неухоженной копной… Голова склонилась к левому плечу. И этот ужасный язык. Я не могу оторваться! Глаза… А если веревка не выдержит тяжести? Ветхое покрывало.
Если веревка не выдержит тяжести, возможно, меня спасут раньше. Будет страшный грохот, у соседей внизу закачается люстра, они захотят узнать, в чем дело, придут и спасут.
Хорошо бы, если бы не выдержала веревка – пока меня еще можно спасти.
Нельзя жить в одиночестве, опасно и страшно, и крайне нездорово: от этого можно сойти с ума. А Валерий сегодня, наверное, уже не придет. Все, на что я могу надеяться… Надеяться мне не на что!
Зачем она повесилась? Зачем жила в моей квартире, а потом взяла и повесилась? Купила цветы, а потом взяла и повесилась. Торт купила, а потом повесилась.
Если бы я могла заслониться от кошмара! Закрыть лицо руками и не видеть, не видеть. Но руки намертво привязаны к креслу. Зажмуриться! Ничего не выходит – глаза намертво привязаны к мертвому телу. Ее зовут Люба. Она мне сказала перед тем, как повеситься: «Меня зовут Люба». А до этого утверждала, что она – Алена Озерская. Она, а не я. И паспорт, найденный в бежевой сумке, подтверждал, что она – Алена Озерская. Кто тогда я?
Глазам больно. Как если бы я все это время смотрела на огонь. Моргаю, но легче не становится. Закрыть глаза, дать им покой. Не могу закрыть. Страшный синий язык и слюна на воротнике.
Алена она или Люба?
Отвести взгляд. Только отвести, раз не получается совсем не смотреть. Например, уставить его в пол, где лежит странный белый предмет и гвоздики разбросаны. Почему она купила именно эти цветы? Белые гвоздики с искусственным мертвым запахом? Они не предназначены живым, они предназначены мертвым – эти цветы для мертвых. Уж не себе ли она их купила, зная, что повесится? Зачем она повесилась? Может быть, определила свой срок сегодняшним днем? Вернее, не определила, а узнала, что срок ее кончается сегодня? Как в пьесе у Канетти?
Нет, умирать она не собиралась, она собиралась устроить праздник. И торт купила. В честь чего она собиралась устроить праздник? И почему в моей квартире?
О чем она еще говорила? О том, что я заняла ее место. Что за ерунда? Если кто и пытался занять чье-то место, так это она мое. «Я – Алена Озерская». Нет уж, Алена – я.
Темно-зеленая юбка, кремовая блузка, черные волосы, язык… Ее зовут Люба!
Тело мое затекло, в носу что-то распухло, трудно дышать, стук часов набегает волнами: то ударяет молотом, то отходит далеко – почти не слышно. Я помню, как билась в судорогах, я помню, как задыхалась, я помню, как умерла – в голове что-то лопнуло. Кто же тогда из нас Люба?
* * *Звонок. Звонок в дверь. Наконец-то! Валера, милый, он пришел, он меня спасет!
Снова звонок – и тишина. Неужели ушел? Неужели не догадался толкнуть дверь – она не закрыта? Или догадался, вошел, сейчас будет в комнате?
Я напрягла слух до предела – ничего, тишина. Нет, вроде что-то… Шорох какой-то. Или мне только кажется? Мешают расслышать часы. Вскрик? Да, я явственно слышала вскрик. И кажется, половица скрипнула. Но где же он? Почему не торопится меня освободить?
Хлопнула дверь. Неужели ушел? Нет, этого просто не может быть! Или это не он, кто-нибудь из соседей? Не захотели связываться… Что же мне теперь делать?
Что мне делать, если это Валерий ушел? Если это Валерий не захотел связываться? Если решил, что в его обязанности, обязанности брошенного мужа, не входит спасать попавшую в беду жену?
Я-то его тогда тут же бросилась спасать. И он это знает, он об этом помнит.
Я бросилась, а он и тогда ничего не сделал, чтобы спасти меня. Принял как должное. Потом, конечно, благодарил, всячески восхвалял мою самоотверженность. Но по-моему, он больше гордился собой, чем мной: вот он какой бесценный субъект, ради него бросаются на амбразуру, ради него готовы на все. Потому я от него и ушла. А вовсе не из-за старости.
Тишина. Что же мне делать? Кромешная тишина, только часы стучат. Даже с улицы ни звука – в прошлом году мне поставили стеклопакеты на окна.
Это Валерий приходил, теперь я не сомневаюсь. Зашел, осторожно заглянул в комнату (на звонок его я не открыла, а дверь не заперта, значит, мало ли что?), увидел меня, увидел… Любу и поспешил уйти.
Но может, еще вернется?
Зеленая юбка, ужасное лицо, язык. Мы один на один проведем, вероятно, не один день. Если раньше я не задохнусь – нос дышит плохо, что-то там не в порядке, или я простудилась, бродя по дорожкам?
А если не задохнусь, сойду с ума. А если не сойду с ума (что маловероятно), останусь калекой – руки и ноги придется ампутировать. Очень хочется пить.
Неужели меня никто не спасет?
Мне вот что в голову пришло: эта девушка, Люба, – любовница Валерия. Наверное, она хотела выйти за него замуж, а он ей сказал, что мы не разведены и потому это невозможно. Может быть, она думала со мной договориться, а я стала на нее кричать. Вероятно, она его очень любила. Я ее понимаю – когда-то я и сама его очень любила. Несмотря ни на что.
Если она его любовница, это многое объясняет. Я в свое время на ее месте, возможно, тоже повесилась бы. Валерий – абсолютный эгоист, но во всем остальном он такой… Таких больше нет! Таких умных, таких интересных, таких талантливых людей, как он, больше нет на свете! Наши факультетские интеллектуалы по сравнению с ним просто недоумки. И так они гордятся своими мизерными знаниями, своими микроскопическими достижениями – смотреть противно. А Валерий… Он и во французской литературе разбирается лучше любого с нашего французского отделения. И нисколько этим не гордится, хотя он даже и не гуманитарий. И французский язык знает не хуже, а кроме того, у него еще в запасе английский и шведский. Да что там языки или литература, он во всем такой. К тому же фигура и внешность. А тут такая некрасивая, непрезентабельная Люба. Наверное, он ее совсем не любит. Мне, например, она ужасно не понравилась. Да и кому такая может понравиться? Эта ее зеленая юбка, дурацкая блузка, неухоженные цыганские волосы. Она совершенно за собой не следит. Ну может ли такая понравиться Валерию? Ну может ли он на такой жениться? Да она его будет позорить одним своим видом. К тому же истеричка и полная дура. Тут даже не будь меня, он все равно бы не женился. Зря надеялась. Никаких шансов у нее не было.
