Владимир Югов - Одиночество волка
7
— Вспомнил! — крикнул Волов. — Вспомнил! Духов… Алешка… Я же с ним в одном вагоне ехал… Да, да! Здешний. Помню.
Они сидели рядом — Волов, Хатанзеев и некто Местечкин. Из части уезжали они втроем. Местечкин, узнав о планах Волова заработать, жадно стал просить у Ивана вызов на себя. И уговорил таки. Можно, конечно, понять и Местечкина. Жизнь ожидается не такая сладкая. Отец плотничает в колхозе, мать в свои пятьдесят пять настолько износилась на буряках, старуха-старухой. Дом тоже старый, если его перестраивать, по крайней мере тысяч двадцать одного кирпича надо. Местечкин думал перед дембелем так: устроиться на кирпичный завод, там, говорят, можно выгнать до трехсот, да кроме всего каждому из работающих дают в пределах определенной нормы кирпич бесплатно. На примете у Местечкина девчонка, в Иванково она попала после Чернобыля. Эта девчонка шустрая и бедовая, как сам Местечкин, приезжала к нему в часть с матерью Местечкина. Там, видно, и обкатали идею севера и заработка.
Какой он шустряк Волов с Хатанзеевым убедились вскоре. В Москве оказался лишний билет до Салехарда, и даже Квасников не мог его выбить, а Местечкин билет захватил: я, говорит, плацдарм поеду готовить. Все правильно. Если бы билет предложили Ивану, тот бы отказался: раз вдвоем с Воловым едет, что же разделяться? Уж следуй уговору. Чтобы впотьмах не искать бригадира-то. С Воловым уговаривались поначалу ехать в бригаду, к отцу Ивана. Как отец и писал. Местечкин же ехал в совхоз, куда входила и бригада. В совхозе работы, как и предполагалось, навалом.
И вот Местечкин сидит в кругу однополчан недавних. Хвастаться не хвастается, но и не хочет унижать себя. За короткое время, пока они ждали рейса из-за непогоды, Местечкин оформился снабженцем, приехал сюда с двумя тэбэсками за картошкой. Он рассказывал, как продумал все. На улице-то мороз. А для чего оленьи шкуры? Все будет о'кей!
— Ну ладно, парни! Я пойду, а? Встретимся.
И важно пошагал, уже все вроде зная и испытав тут.
Приехавший встречать журналиста директор совхоза потом пришел к ним и стал расспрашивать о Местечкине: кто он да что он? Местечкин прямым путем прет на место Харитона Вениаминовича. Директору, как понял Волов, не понравилось, как Местечкин быстро снюхался с «основным тутошним контингентом».
— Страшны ведь не бичи пришлые, а свои. От наших хорошему не научишься. Эти все знают, все, хе-хе, видят. Всем ножку подставят перекувыркнешься и не встанешь.
Волов рассказал, как после госпиталя попал в часть, которая стояла под Ташкентом. Местечкин служил в ней.
— А кто надоумил вас ехать к нам? — Настороженность директора была понятна: новые все-таки люди.
Иван как раз вышел, Волов ответил:
— Хатанзеев.
— Вы с ним тоже служили?
— Нет. Мы с ним лежали в госпитале после ранения.
— Это понятно. Вас, выходит, он и соблазнил? И вы действительно в пастухи пойдете?
— Если возьмете.
— Это правильно. Если возьму… У Хатанзеевых, видите ли, в настоящее время числятся несколько пастухов. Отец Ивана, братья — Алеша и Василий. Пастухом числится и жена Василия. Василий, прямо скажу, непутевый. Пьет, дебоширит. Я думал так: приедет Иван — займет его место. А Ваську мы пошлем лечиться… Как же вас оформлять? Единицы-то нет!
Вот тебе раз!
Когда вернулся Иван, директора уже не было — он хлопотал вокруг, как он выразился, картошки и московского журналиста Квасникова. Волов передал Ивану разговор с директором.
— Мне это понятно, — Иван рассудительно нахмурился. — Темнит, товарищ директор. Я только что разговаривал по рации с отцом… Что тебе сказать…
Он впервые назвал старшину на «ты».
— Может, мне и не ехать? — Волов в раздумье сморщился.
— Ехать! В обязательном порядке ехать! За нами уж и нарты выехали.
— Ну, а вдруг…
— В обиду тебя не дадим, Саша.
8
Старший брат у Ивана — Алеша. И высок, и строен; необычно синие глаза; лицо, с волосами густыми, черными донельзя. Васька, средний, замусолен, грязен, с росточком малым. Васька у Ивана выпросил бутылку. Торопясь, пьет прямо из горлышка. Хлопает Волова по плечу: «Красивый друг брата! Бабы любишь, а?» И машет перед носом заскорузлым пальцем:
— Не моги, не моги чужой жена взять!
Жена его Наташа молча глядит на него.
И полетела в лицо пороша. Эта заснеженная, скрепленная на тысячи верст морозными жгутами, родная Ивану земля. Кто-то всегда должен радоваться и ей, этой земле; кому-то должно быть теплее на ней, лучше. Ведь всегда кто-то родился не там, где ты. И, выходит, ты любишь свою землю, а Иван Хатанзеев больше любит свою.
Долго бегут олени. Уже и дрема окутала со всех сторон.
Снилась страшная война. Крикнул в холодном ужасе. И открыл глаза. Опять тундра, белая тишина.
Васька, пьяно покачиваясь, оправлялся прямо на нарты.
Алеша, расправляя затекшие плечи, потягиваясь, оттолкнул его:
— Васька, дурак! Совсем стыд потерял.
— Моя тундра. Что хочу — то делаю, — пробормотал Васька, засыпая на ходу.
Постоял, позевал.
— Эй, друг брата! — погрозил опять пальцем. — Жена у нас замуж пойдет один разок всего. У русских — это плаття мало купил и пошел к другом! У ненцев — нет-т! Жену взял и — хозяин. Она, жена… Сиди-посиди! Васька немножко попьет, песни заведет…
Алеша что-то строго сказал по-ненецки, Васька нехотя пошел и лег на нарту. Сильная рука у Алешки. Обнял Волова, показал глазами вдаль.
— Недалеко тут Печорское море, — приятно улыбнулся. — А дальше океан. Будет день на переломе лета. Съедутся оленеводы. Это у нас праздник тундровиков…
— Как у нас праздник урожая. — Волов понимал, что надо что-то говорить, общаться с ними. Алеша ответу обрадовался: гость не обиделся, выходит, на Ваську.
— Сильные здесь соберутся ребята. И самые красивые девчонки. Ветер загонит в яр комаров. Будет самый ясный день. Комар нос затупит об олений рог. Весело побегут по росной траве нарты, забьют пару оленей, туши будут покрыты слоем жира. Грибов тучи. Подберезовики, подосиновики. Шляпки маленькие, с пятачок! Сейчас мороз, шибкий мороз. А тогда будут первые заморозки. Пригреет солнце… Здесь, Саша, легенда создана. Гляди, видишь две сопки стоят? Одна из них любит другую. Ждет год, ждет два. И сто лет ждет. И пять тысяч лет ждет. Но у другой сопки ледяное сердце. Никак не откликается! А когда придет любовь — лопнет ледяное сердце. И никто тогда любовь не остановит.
— Любовь по-северному! — впервые усмехнулась Наташа.
Она уже умылась снегом. Чистая. Молодая. Нежная.
— Чудак ты, Алеша! Это бульгунняха. Геологическое явление.
— Не скажи. Надо верить.
— Мы все тут верим. А придет — за бутылкой гоняется, в крайнем случае шампанское ищет, музыку молдаванскую заводит. И все ледяное сердце.
— Надо верить. Все равно надо верить!
— Правильно, бульгунняха, — ухмыляется Васька. — Лохова спроси! Бабу ждет-пождет — она не едет. Тут трапуар нету, помидор дорогой, после бань пива нету…
Иван, проснувшись, сел на нартах, потряс головой и рассудил:
— Зачем горевать? Надо жить. Просто жить. Учиться. Отца любить. Девушку свою. Весну ждать.
— Ты истосковался, Ванечка. Потому тебе все и хорошо.
— Нет, Наташа. Я всегда знал: не надо думать больше, чем все есть. Зачем сердце надрывать? А там, далеко, говорил: это мой край, я там горд, я радость знаю, а другого не хочу!
— Учиться поедешь? — с завистью спросила Наташа.
— Да. И вернусь. В городе не останусь.
Алеша подошел опять к Волову.
— В тундре, Саша, люди сильные. Будут на празднике состязаться. И захочешь — не победишь враз. Нужна тренировочка, закалка.
— Скажи уж, — вмешался Иван, — нам природа помогает.
— Да, Саша, вырабатывается в нас сила и ловкость. Вот хорей, которым я управляю оленями. Подними-ка, попробуй по-нашему. Вот так.
— Давай, попробую. — Какая-то непонятная радость захлестнула его. Думаешь, русский мужик подведет?
Взялся за самый конец хорея левой рукой, как показал Алеша, с первого разика — гоп. Держит, и рука не дрогнет.
— А-ах-х! — сказала в восторге Наташа. Вырвалось у нее это невольно. Васька обиженно засопел, встал с нарт.
— Это што, это што! Груженый нарта — вот надо поднимать!
Волов разошелся. Поднатужился, но поднял.
9
И вот так, будто играючись, понеслась жизнь. Галдели, радовались, плакали при встрече. Целовались. Бранились. Играли в карты. Разглядывали голую женщину в замысловатой игрушке, привезенной Иваном. Выезжали в стадо по очереди. Учили все подряд Волова, как быть пастухом. Слушали Москву, голос Америки, опять бранились, приезжая в гости к Хатанзееву. И опять плакали. И клялись снова…
Волов думал: идет ли ему зарплата? Спросить неудобно. Хотя бы какая ученическая. Это его беспокоило, не на шутку волновало.
