Надежда Зорина - Пленница кукольного дома
— Простить? Кого простить и за что? Ты что, бредишь? Нужно «Скорую» вызвать.
Я почти не слушала ее, у меня тогда одна забота была — вызвать врачей, отправить Марину в больницу.
— Мы с Максом очень виноваты перед тобой. Ты должна нас простить.
— Вы с Максом? В чем виноваты? При чем здесь Макс?
— Макса, кстати, кто-то убил. Он не сам! Произошла такая странная вещь… страшная вещь… Но это потом…
— Ты действительно бредишь: Макс почти у меня на пазах погиб, произошло самое настоящее самоубийство. Мариш, надо все-таки «Скорую»…
— Подожди ты со своей «Скорой»… Ладно, неважно, этим уже занимаются. Я сейчас не о том хочу… Натаня, ты знаешь, от кого у меня ребенок?
— Мариночка, ну какая разница? Зачем об этом сейчас? Ты взрослая, ты захотела. Перед мамой отчитывайся, а меня-то что…
— Ты не понимаешь? Ты действительно не догадалась? Макс так и говорил, но я не верила. Этот ребенок от Макса. Все вышло так странно и так случайно. То есть это я думала, что случайно… А Макс… он его целенаправленно, он специально… Ты же знаешь, как Макс хотел ребенка!
И тут она мне все рассказала. И пыталась меня убедить теми же доводами, какие приводил ей Макс. Я ударила ее, сильно, ужасно. Позвонила в «Скорую» и выбежала из квартиры.
Внизу, во дворе, стояла моя машина. Я не помню, как села в нее, как ехала. Я не помню, куда я приехала. Наверное, все же домой. Я не помню, как оказалась в баре — первом по счету за эти шесть дней страшного пьянства, первом по счету в своей жизни.
И вот я пью и пью, пью все, что мне предлагают, перехожу из бара в бар. Я теперь стала большим специалистом по выпивке, могу дать исчерпывающую характеристику любому напитку, а бары — они, в сущности, не сильно отличаются один от другого.
Я не знаю, что сталось с моей сестрой и ее ребенком — может быть, их уже шесть дней нет в живых. А может, оба здоровы. Тогда, если я когда-нибудь выберусь из своего состояния полной анестезии, я убью сестру, а ее внебрачного сына возьму себе. Этот ребенок мой, только я имею на него право!
Вот я и высказалась до конца — открыла самой себе страшную тайну, которую так тщательно скрывало мое подсознание. Я и не знала, что хочу отнять у сестры ребенка. А ведь это так. Странно, что я не догадалась раньше.
Я захотела его отнять, как только узнала о ее беременности, — пять месяцев назад. И все это время хотела — недалеко же я ушла от своего остроумного мужа! — и даже думала: вот Марина умрет, а ребенок достанется мне.
Нет, нет, никогда я так не думала! Это мне только сейчас в голову пришло. Пьяный бред, надо завязывать с барами…
Думала, думала! Просто себе не решалась признаться. Не думала, так надеялась. Разве нет? Разве я не следила пристально-пристально за здоровьем сестры всю ее беременность? Оттого ли, что беспокоилась за сестру? Нет, рассчитывала, что она умрет во время родов и у меня наконец-то будет ребенок.
Бред! Надо выпить и не городить ерунды. Да, я обижена на Марину. Никогда, наверное, не смогу простить ей предательства. Но смерти я ей — не желаю. Да что там, не желаю! Если Марина умрет… Сестра — это последнее, что у меня осталось.
Как я могла не звонить, не приезжать столько дней? Как я могла ее бросить? Даже матери не потрудилась сообщить. Надо завтра же поехать и помириться.
Двести граммов водки — это много, даже для меня, новоявленной алкоголички. Мне, пожалуй, недопить. И от апельсинов уже изжога. Я ведь пришла сюда, чтобы вызвать такси.
Куда же подевался телефон? Неужели я его потеряла? Сумка дурацкая, ничего найти невозможно. Кто придумал такую уродливую конструкцию? Заставить бы его всю жизнь в пьяном состоянии искать в ней мелкие вещи…
А, вот он, вовсе не в сумке, я телефон в карман пиджака сунула. Когда, интересно? Упал. И я вслед за ним под стол съехала. Какое неприятное тут половое покрытие: тошно-зеленого цвета и пахнет отвратной химией. Телефон скользит, в руки не дается… Поймала! Теперь бы еще исхитриться номер набрать…
— Вам помочь?
Черные туфли возникли возле самого моего носа. Не понимаю, зачем в крем для обуви добавляют такую душистую вонючесть? Как же меня тошнит!
— Эй, девушка! Вам там удобно?
На какие пальцы эти кнопки рассчитаны? Просто какое-то издевательство! Самой не справиться, нечего и думать. Может, у этого, который в туфлях, получится?
— Ма-алдой чеавек!
С языком, оказывается, тоже проблемы. Что-то я совсем раскисла… Хорошо бы сейчас сесть в такси. Еще лучше — лечь в кровать. Тошнит ужасно! Если закрыть глаза, наверное, станет легче… А если поспать минут пять, хватит сил набрать номер. Плохо, что пол так противно пахнет, и туфли его так противно пахнут…
— Где вы живете? Адрес свой можете назвать? — доносится до меня голос.
Голос настойчиво требовал моего пробуждения. И я пробудилась, открыла глаза — салон автомобиля. Неужели мне все же удалось набрать номер и вызвать такси? Или доброжелательные туфли помогли?
— Адрес свой назовите. Куда ехать-то?
— Набережная Гоголя, двадцать пять.
— Ну слава богу! Я думал, придется везти в вытрезвитель. Чего же вы так наклюкались? Вроде приличная женщина, а в таком состоянии… С вами что-то случилось? Я хотел сказать, у вас какое-нибудь несчастье?
Какой хороший у него голос — чуткий, душевный. Голос человека, способного слушать. А ведь мне такого и надо, я о таком целых шесть дней мечтаю. Пригласить его к себе? По дороге взять бутылочку чего-нибудь и все рассказать. Рассказывать упоительно долго, весь вечер.
— У меня умер муж.
Нет, настроение рассказывать кончилось. Да и сил не осталось.
— A-а, вот оно что. Понимаю. Дети есть?
И хорошо, что нет настроения рассказывать, никакой он не чуткий.
— Есть! Двое. Мальчик и девочка. — А ведь так могло быть на самом деле, у других ведь бывает. — Мальчик — старший, ему восемь, а дочке четыре.
— Бедные детки! Такое несчастье! Малышка, верно, еще не понимает, а мальчику тяжко: восемь — уже взрослый.
Тяжко! Нет, он мне совсем не подходит. Да и как могла я думать, что вот этот мужик может стать моим конфидентом? Какие у него толстые, грубые пальцы, и лицо грубое…
И вообще нет у меня больше необходимости никому ничего рассказывать — я себе уже все рассказала.
— Дети у бабушки?
— Да.
Ну, чего он прицепился? Какое ему дело, где мои дети? Скорее бы доехать!
— И все-таки вы бы завязывали с этим делом… — Водитель пощелкал пальцем себе по шее. — Ради детей. Вы сейчас должны только о них думать.
Ради детей. Это все — для ребенка… Скорей бы приехать! И отключиться! Как жаль, что я не взяла в баре чего-нибудь покрепче с собой…
— Проснитесь, приехали, — опять вклинивается в мои мысли голос, — Гоголя, двадцать пять. Какой подъезд?
— Третий.
— Сами дойдете? Сможете?
— Дойду. Спасибо.
Я расплатилась и вывалилась из машины.
— А то, может, я вам помог бы?
— Спасибо, не нужно.
— Ну, смотрите.
Вот еще, была нужда в таком провожатом. Посижу пять минут на скамейке и спокойно поднимусь. А он мне без надобности. И вовсе я не спала в такси, так, на секундочку отключилась. И ноги меня уже вполне прилично держат…
Хорошо, что ночь, — скамейка свободна: никаких бабусек-тетушек, сиди себе и сиди.
В нашем дворе гораздо теплее, чем в парке. Впрочем, наверное, я путаю: в парке, помню, спина у меня была мокрой от пота, блузка к ней липла. Нет, не путаю, там действительно было холодно, ветрено, а вспотела я потому, что долго искала выход. Отчаялась его найти, разнервничалась и вспотела. А потом замерзла. Здесь, наверное, от дома идет тепло: за день он нагрелся на солнце, теперь двор обогревает, как печка, которую с утра протопили. Я слышала, не знаю уж когда и при каких обстоятельствах, что печка ценится по тому, как долго может держать тепло.
Ни одно окно не светится. Все давно уже спят. И я могла бы спать. Да я и хочу спать. Надо только найти в себе силы, подняться и лечь…
Совершенно не помню, как я вчера добралась до дому. Как жаль, что у меня нет собаки — она бы меня встречала звонким, радостным лаем. Она бы мне радовалась даже пьяной, хотя, я знаю, собаки пьяных не любят.
«Хорошо бы собаку купить». Какая хорошая строчка! Всегда мне нравилась.
Собака бы меня поняла. Во всяком случае, получше этого таксиста. Если бы у меня была собака, мне не пришлось бы по барам таскаться — я бы ей все рассказывала.
Если бы у нас была собака, Максим бы не умер. Она просто не дала бы ему выброситься из окна. Вцепилась бы зубами в штаны и ни за что не отпустила…
У нас никогда не было собаки. У нас и ребенка никогда не было.
Макс вот здесь лежал. А женщина, которая так страшно кричала, стояла возле скамейки, на которой сейчас сижу я. Наверное, она тоже на ней сидела. Думала о чем-нибудь хорошем — и тут тело из окна летит…
