Леонид Словин - Зеленое море, красная рыба, черная икра
– Вы, наверное, всех хорошо знаете? – мотнул я головой на наших спутников.
– Да. Во всяком случае, много лет. – Она помолчала мгновенье и быстро подняла на меня взгляд – глаза у нее теперь были почти черные. – Вы хотите что-то узнать о них от меня?
Я даже не удивился, почему-то я уже принимал за данность, что она может угадывать мои мысли.
– Хотел бы… Конечно, хотел бы…
– Но вы и меня не знаете, – неуверенно сказала Анна.
– Нет, вас я знаю. Я вас чувствую…
– Тогда вы должны чувствовать, что если я что-то скажу про них, то только хорошее. Они все мои старые знакомые…
– А Сергей Пухов был тоже вашим старым знакомым? – спросил я мягко.
– Конечно… Хотя мы общались мало… Все свободное время Пухов проводил со своими детьми… Он был замечательный отец…
Мотор машины ревел, тяжело гудели и били на ухабах баллоны, салон автобуса был заполнен разрозненным шумом и грохотом, я говорил почти над ухом Анны – не боялся, что нас услышат.
– За несколько часов до своей гибели Пухов хотел со мной встретиться…
– С вами? – Она смотрела широко раскрытыми, как у ребенка, глазами.
– С ним была женщина. Молодая женщина. Совсем молоденькая. С черной повязкой…
– Это могла быть жена или подруга погибшего рыбака. Их тут много. И все в черном. Но почему вы не посоветуетесь со своими подчиненными? Вы им не верите?
– Я обязан им верить, – пожал я плечами. – Мне вместе с ними работать. Но дело в том… Даже не знаю, как сказать… По меньшей мере один из них – предатель…
– Почему вы так решили?
– Пухов не открыл свою тайну водной милиции, а решил открыть ее мне – человеку новому. Значит, он не доверял им.
«Рафик» в это время перевалил через плоский бархан и выкатил на шоссе, как будто облегченно вздохнул, повернул направо и покатил на юг. Мелькнул и исчез за песками взрытый малахит моря. Народ в автобусе был теперь полностью предоставлен себе.
Бураков, откинувшись на спинку, уютно свистел носом. Хад-жинур, не обращая внимания на тряску, читал протоколы из черной папки Буракова.
– Подождите. Но почему вы говорите об этом мне? – спросила Мурадова.
– Я никого здесь не знаю. Кроме вас…
Неуловимо-легко провела она ладонью по рукаву моего плаща:
– Вы и меня совсем не знаете…
Брови у нее взлетели вверх, дрогнули ресницы.
– Я же сказал: я вас чувствую. И кроме того, вы не служите в водной милиции…
– Эх, говорил я Сереже – поостерегись! – Побитое оспой лицо начальника рыбинспекции искривилось тоскливой гримасой. – Очень смелым был…
– А теперь стал очень мертвым, – не открывая глаза, тихо добавил Бураков.
Дорога подрагивала, дымилась, казалось, что мы мчим не по твердому свинцово-сизому асфальту, а с рокотом летим по реке, стремительно втекающей под колеса.
Прокуратура занимала второй этаж длинного жилого дома с балюстрадой, затянутой сухими безлистными лозами дикого винограда. Внизу, под нами, помещалась водная милиция.
Все прибывшие ненадолго заполнили мой кабинет. Говорили разом:
– Брать надо Мазута… Брать! И как можно скорее, пока не ушел!..
– Где Агаев? – улучив минуту, спросил я.
Бураков обернулся, толстый его живот остался недвижим.
– Начальник сейчас будет…
– Надо проверить, задерживал ли Пухов Мазута в последнее время… – Начальник рыбнадзора Цаххан Алиев прошел от окна к двери. – Может, он составил на него протокол, но не успел сдать…
Одна и та же версия – «убийцей рыбинспектора может быть только браконьер». И единственный мотив убийства – «месть на почве воспрепятствования преступной деятельности». Так при нападении на инкассатора всегда исходят из желания завладеть его инкассаторской сумкой.
Хаджинур, как мне показалось, сделал попытку вырваться из чертова круга «рыбинспектор – браконьер»:
– А если еще что-то? Может, женщина?
– Да ты совсем спятил! – рявкнул Цаххан Алиев. – У Сережки – и баба! Не было у него никого…
Я внимательно слушал.
– Все равно надо все предполагать, если хотим раскрыть, – подхватил Бураков. – И что ты заладил, Алиев, «не было у негоникого»! Человек же он, в конце концов! В кино сходить, пива выпить…
Мой помощник Бала Ибрагимов – полный, неуклюжий молодой человек в очках с супермодной оправой – покрутил головой:
– Может, стоит дать обращение в газету… – Огромные, как витражи, очки предоставили каждому возможность отразиться в затемненных стеклах. – Кто-то мог видеть Пухова или его убийцу…
– И все испортим! – вмешался начальник ОБХСС – пузатый, с лысой головой, круглой, как бильярдный шар. – Убийца поймет, что ничего у нас против него нет!
– А что он, дурак? Не понимает этого? – набросился на него Орезов. – Так, что ли?
– Сейчас нужно любой ценой отловить Мазута. – На пороге появился начальник милиции Агаев, белотелый, сильный, с традиционными усиками и непроходящими бисеринками пота на лице.
Подчиненные его, как один, поднялись.
– …Меньше по кабинетам надо сидеть, – сказал Агаев. – Больше бегать. Поймаем Мазута – вытрясем многое. Это ведь тебе не ворованная осетрина – убили рыбинспектора…
Через минуту мы остались вдвоем.
– Мазут этот, Касумов, заговорит обязательно, его надо только найти. Где-то он здесь должен обретаться… – Агаев взглянул на меня с высоты своего почти двухметрового роста. – У него и паспорта нет, он судимый. Его надо тут поймать. Поймаем – выйдем на убийц.
В отличие от своих подчиненных, Агаев не собирался переступать рамки официальных отношений. Дело было не во мне. Такие, как он, постоянно находятся в состоянии острого соперничества со всеми. Самое забавное – что мы с Эдиком Агае-вым учились в одной и той же четырнадцатой спецшколе, в параллельных классах, и встречались почти ежедневно. Но как это часто бывает, граница классов была и границей дружбы – мы не общались и, как мне помнится, за все время ни разу не разговаривали.
Был он из ребят, которые ходили большими компаниями – десять – двенадцать молчаливых амбалов, при виде которых школьникам помельче, очкарикам, сразу становилось не по себе. Я подозревал, что они отбирают у младших жвачку, мелочь; за небольшую мзду в виде пачки сигарет могут выступать и как наемная боевая единица, помогающая сводить личные счеты. Сейчас об этом было странно думать.
– Где он может быть? – спросил я.
– Бог его знает. У любого из этих… – Он бросил мне на стол тетрадку – «Список браконьеров, доставлявшихся в Восточнокаспийскую рыбную инспекцию».
Я полистал длиннющий реестр.
– «Алимурадов, Бердыев, Бобров, Гельдыев…» – фамилии шли не по хронологии допущенных ими нарушений, а по алфавиту.
От графы «Касумов-Мазут» шла вниз долгая «лестница» браконьерских подвигов.
– А почему «Мазут»? – спросил я.
– Браконьерский жаргон. «Мазут» – значит «икра»… Мы уже выписали повестки им всем… Я с утра этим занимаюсь. – Он взял тетрадку. – А на метеостанции мы оставили сотрудника. На всякий случай.
– Удалось установить, с кем Пухов был вечером?
– Да. Они из этого дома. Джалиловы. Бала допросил. Ихвсе знают. Муж, жена, два брата мужа, сноха и бабушка. Они вечером, после работы, переносили вещи на новую квартиру. Пухов им помогал… – Агаев взглянул на часы. – Надо идти, там у меня люди…
Высоченный, рыжий – он напоминал снятую с петель большую дверь, уж гораздо большую, чем та, что вела в мой кабинет, поэтому, выходя, Эдик Агаев слегка пригнул голову, чтобы не задеть притолоку.
Я вышел вслед за ним. В приемной, напоминавшей объемом небольшой платяной шкаф, уже толпился мой огромный штат в лице всего того же помощника – страдающего полнотой и одышкой юного Балы Ибрагимова и моей сильно беременной секретарши – гладкой, огромной, как дельфин, Гезели.
– Пухов долго еще находился у Джалиловых? – спросил я у Балы.
– Не очень. Поужинали, распили бутылку. Пухов ушел около двенадцати.
– Он говорил, куда идет?
– Нет. Никому ничего не сказал.
– Он был с ними с самого начала?
– Нет, они встретили его в Нахаловке, часов в девять, когда делали последнюю ходку. Он помог им нести посуду – тарелки, пиалушки…
«Похоже, так и было», – подумал я, вспомнив донесшийся до меня голос: «Осторожно хватай! Разобьешь!..»
– С женой Пухова ты тоже говорил?
– Да. Она воспитывает детей и не знает о делах своего мужа. Не знала и знать не хотела. У них у каждого была своя жизнь… – Бала хотел говорить точно и резко, как милицейские оперативники, но ему мешала природная застенчивость да еще очки – затемненные, неохватные, готовые в любую секунду слететь и разбиться. Громоздкая фигура добряка и толстые губы дополняли портрет.
– Жена Пухова не говорила – в их семейной жизни не было проблем?
– Как? – Бала не понял.
– Может, ревность, месть…
– Нет, нет… – Он отверг самую мысль об этом.
