Тонино Бенаквиста - Три красных квадрата на черном фоне
— Прочь с дороги!.. Не лезьте не в свое дело! — кричит он.
Я не умею драться. Мне надо было бы прыгнуть на него и схватить за горло или… или побежать к выходу и закрыть двери… запереть его…
Надо хоть что-то предпринять, не показывать ему, что я растерялся, что я совершенно не знаю, что делать… Но руки не слушаются меня, мне трудно протянуть их за эту стену страха.
— Прочь… черт подери… прочь с дороги!
Сжав кулаки, я бросился на него, обеими руками вцепился ему в воротник, потянул вниз, как сумасшедший, чтобы опрокинуть его на землю, упал вместе с ним, он стал отбиваться, стоя на коленях, и тут мой левый кулак врезался ему в морду, и еще раз, я повернул голову, и мне в щеку вонзилось лезвие каттера. Я взвыл, ослабил хватку, а он всадил лезвие еще глубже, распарывая щеку до самой челюсти.
На какое-то мгновение я замер, чувствуя, как кровь заливает мне шею.
И тут я заорал.
Кровь потекла между губ, и скоро я уже не мог издать ни звука от хлынувшего в рот потока.
Краем глаза я видел, как он встает и поднимает с пола свой плащ.
Медленно так, неторопливо.
И тут я позабыл о боли, приступ бешенства подбросил меня, и я вскочил на ноги. Он побежал. Я — за ним, спотыкаясь и держась рукой за щеку, зачем — не знаю, чтобы удержать то ли текущую по рукаву кровищу, то ли клочья мяса, в общем, не знаю, я видел только его, его спину, и я поднажал и бросился на него, чтобы схватить за ноги и повалить, как в регби. Он обернулся и, рухнув наземь к подножию скульптуры в холле, въехал каблуком мне в физиономию, рядом с раной на щеке что-то хрустнуло, и мой правый глаз закрылся сам собой.
Оставшимся глазом я увидел, как он приподнимается на колени, держась за постамент скульптуры. Схватившись рукой за одну из металлических ветвей, он с силой потянул вниз, отчего все это нагромождение железяк пошатнулось. Затем он снова двинул меня ногой в морду, я взвыл как дикий зверь, закрыл руками глаза, и вокруг стало темно.
Я сделал над собой усилие, чтобы приподнять голову.
И сразу почувствовал, как медленно валюсь навзничь. И провалился в обморок — будто икнул.
Но прежде было одно мгновение, словно в замедленной съемке.
Я видел и чувствовал все одновременно: тишину, жар, струящуюся по телу кровь.
И эту серебристую лавину, которая, медленно покачнувшись, стала надвигаться на меня в тот самый момент, когда я окончательно потерял сознание.
2
Жарко.
В горле пересохло. Вот здесь. Приподняв подбородок, я мог бы, наверное, выпростать его из-под простыни. Чтобы дать шее чуть-чуть подышать. Правда, это не единственное, что мне мешает. Попытавшись открыть глаза, я понял, что слушается меня лишь один, и то не полностью — открывается узкая щелочка. Второй просто отказывается разлепляться. И потом эта колючая граница чего-то вокруг лба, какая-то раздражающая полоса, липнущая к потной коже. Я мотаю головой направо и налево, но все напрасно — мне ее не сдвинуть.
Только что я попытался раскрыть рот, но не стал сильно настаивать на этом. Так просто мне губ не разжать. Теперь все ясно: на носу у меня, вот тут, точно, — повязка от уха до уха и от верхней губы до открытого глаза. Там я ничего не чувствую.
Где-то снаружи слышится шум. Какое-то шевеление. Я бы тоже хотел пошевельнуться. Если чуть-чуть упереться затылком, я смог бы взглянуть на все остальное.
Легко сказать… В жизни не видел, чтобы постель заправляли так плотно. Чтобы вылезти из нее хоть на минутку, я прибегаю к левитации, так, самую малость, приподнимаюсь, выскальзываю.
парю и разглядываю себя, прикидывая, на что же это похоже.
Произведение искусства… Забавно предстать вдруг самому себе в виде кубистского портрета. Лицо сразу в фас и в профиль, с висячим глазом и щекой, раскрашенной полосами теплых тонов. Да, никогда не думал, что однажды узнаю на собственной шкуре, что может чувствовать портрет Пикассо. А изнанка картины и вовсе гадость.
Я, должно быть, долго спал и видел сны. Закрывая глаз, я вижу последнее, что мне снилось. Трибуна, а на ней люди, люди, и все стоят. В горле у меня слишком пересохло, мне больше не уснуть. Они встали все одновременно. И судья тоже — чтобы убедиться, что белый шар коснулся красного. Это правда — если как следует не приглядеться, нельзя быть уверенным, что очко было. Но я-то знаю, что было. Я сыграл вдоль борта, ударив ровно столько, чтобы шар чуть-чуть повернул в углу. В общем, самую малость, только подтолкнул. Я с трудом отдираю язык от нёба, он требует влаги. Впервые в жизни меня мучит жажда. Невероятно. В академии я не позволяю себе ни глотка пива, боюсь, что это повредит зрению, пусть даже немного.
Что-то прохладное касается моего лба. Рука, вот ее уже нет. Я приподнимаю голову, стараясь открыть глаз как можно шире.
Женщина.
Полоска женщины. Ее губы двигаются.
— …утром! Только не… тихоньку…
Я почти ничего не слышу. Правое ухо у меня закрыто повязкой, а сестра говорит не с той стороны. И притом негромко. Но я ее так не отпущу.
— Пить… Пииииить!..
Один этот звук причиняет мне боль. Губы? Щека? Я не знаю, где кончается одно и начинается другое. Она подносит стакан.
— Не двигайтесь.
Я могу и сам пить, но не сопротивляюсь. Вот так, хорошо. Сейчас эта девица выйдет, и я снова погружусь в свои сны.
Я знаю, почему я тут, в этой постели. Воспоминание вцепилось в меня, как перепуганный кот, как только я открыл глаз. Я устроил перекличку всех болезненных мест — все тут, особенно саднит лицо. Сколько же времени понадобится, чтобы восстановилась острота зрения? А? На остальное мне наплевать, даже если я не смогу говорить или ничего не услышу. Без всего этого я обойдусь.
Мужское лицо, полуулыбка. Пусть и он сделает что-нибудь полезное.
— …Пппп… чччч… шшш…
— Не волнуйтесь. Поспите немного, вы еще находитесь под действием анестезии. Вы хотите кого-нибудь видеть? Мы спросили у вас на работе, кому сообщить о том, что случилось, но там ничего не знают. Как только вы сможете говорить, мы попытаемся что-нибудь сделать.
Какая анестезия? Щека, что ли? Вот кретин, не понимает, что у меня жутко чешется лоб под повязкой. Ему стоит только приподнять бинт и вытереть пот. Одно движение. Придется самому. Правая рука у меня не двигается, а вот левой я вполне могу дотянуться до собственного черепа. Трудно, однако. Мужчина берет мою руку и почти насильно укладывает ее на место.
— Не шевелитесь, пожалуйста. Вас что-то беспокоит? Повязка слишком тугая?
В три секунды он догадывается, откуда идет мое раздражение, и промокает мне лоб и виски холодным влажным тампоном. Я удовлетворенно вздыхаю.
— Спите. Я зайду через несколько часов. Поговорим.
Говорить будем жестами. Анестезия, о которой он говорит, — это щека. Вся правая сторона физиономии ничего не чувствует. Видимо, им пришлось меня зашивать. Скоро я почувствую скрепки. Наверное, больно будет. А может, меня изуродовало? То-то ребята из академии посмеются. И в галерее — теперь это будет музей ужасов. Какой сегодня день? Когда это все случилось? Вчера или сегодня утром? Я ничего не слышал — ни сирены, ни криков. И удара совершенно не помню. Наверное, я потерял сознание как раз перед тем, как на меня свалилась эта махина. Боль в лице потихоньку просыпается. Все места начинают болеть в унисон — как одна рана. Я пробежал языком по внутренней стороне щеки, и меня сразу будто током долбануло. Вся морда искурочена. Но это ерунда. Мне хочется кричать от боли — а я не могу, мне бы посмотреть в зеркало на ущерб, нанесенный моей физиономии, — а я не могу раскрыть глаз, мне бы потрогать пальцами каждую ссадину — а обе мои руки будто прикованы к краям кровати. Но мне нужно все мое тело. Я должен тренироваться каждый день, а то Ланглофф будет мной недоволен. Он не захочет со мной заниматься.
Моя жизнь — там.
* * *— Ну так что, некому сообщать?
— Н-н-н-нн!!!
— Не нервничайте.
Если он еще раз скажет это, я плюну ему в рожу. Для такого случая сорву повязку. Левая рука начала действовать, я уже несколько раз сам почесался, правая вся замотана — какой-то марлевый клубок. А этот придурок в белом халате все жаждет призвать кого-то поплакать надо мной. Я единственный ребенок в семье, мои родители живут в Биаррице, и я не собираюсь беспокоить их этими глупостями. Они старые, они могли бы броситься сюда только потому, что какому-то подонку вздумалось подпортить физиономию их сыну. Отец не больно-то крепок здоровьем, а мама — это мама… Вот.
— Так что? Ни семьи, ни подружки? А друзья? Вам это могло бы помочь. Я дам вам бумагу — напишите номер телефона.
Помочь? Мне? В чем? Выть от боли? Перебить тут все к чертовой матери?
Роясь в карманах своего халата, он отводит глаза в сторону и спрашивает, будто украдкой:
— Вы не левша?
